Все началось со старого альбома с фотографиями, попавшего ко мне после смерти сестры. Я и забыла о его существовании, а она, оказывается, хранила. Ее незатейливые вещи были распроданы, раздарены или выброшены — и, если бы муж покойной не вспомнил обо мне, давно живущей на другом континенте, такая же участь ожидала бы и этот альбом с датой "1930 год" на потрепанной обложке и полустертым подобием чаек над волнистой линией серого цвета. Самая старая фотография помечена 1914-м годом. На ней сестра милосердия: тонкие черты лица в обрамлении белого апостольника, передник со знаком Красного Креста. Еще какие-то люди. Много пар. Застывшие красивые лица. Узнаю молодых деда с бабкой. 1925 год. Раскрыть тайну этих ушедших жизней уже некому. Я попробую рассказать их истории сама.

Тогда пусть будет деревянный двухэтажный дом с кованым козырьком над входной дверью, стоящий на неизвестной мне улице, в городе, давно поменявшем свое имя. И пусть он будет расположен неподалеку от железнодорожного вокзала (деталь немаловажная в дальнейшем), на пересечении с большой мощеной улицей. Здесь позвякивает и грохочет допотопный трамвай, толстый городовой на углу важно кивает знакомым. Летом пыльно, несмотря на усилия дворников и ряды деревьев белой акации. Зимы коротки и дождливы, зато прекрасна затяжная южная осень.
Вижу, как лучи заходящего октябрьского солнца золотят гардины на окнах небольшой гостиной, высвечивают теплым светом рояль с открытой крышкой, кресла, расставленные для слушателей. Вот горничная вопросительно поглядывает на барыню, не пора ли задергивать гардины, включать люстру и приглашать гостей рассаживаться по местам, но та не видит этих взглядов, повернувшись в сторону девушки у рояля.
— Ну что ты, душа моя, стоит ли так волноваться? Вот Симон Меерович говорит, ты давно готова к выступлению.
Симон Меерович Юдович, небольшой рыжеватый человек во фраке, каждой черточкой выбритого лица показывает согласие со словами хозяйки дома и для большей убедительности кивает. Он и сам волнуется. Ему тоже предстоит выступать после Оленьки, если господа слушатели к тому времени не устанут.
— Да и пришли-то все свои, — продолжает Екатерина Ивановна, — Поди, заждались уже.
Один поворот ладно сидящей на покатых плечах головы — и горничная, тотчас уловив приказание, бросается к окнам, задергивает гардины и, прошуршав накрахмаленными юбками, включает хрустальную люстру. Теперь мне видны стены, увешанные групповыми фотографиями. Удалые головы в папахах, бороды лопатами, ремни крест-накрест. Отдельных лиц не различить, но все вместе — бравые казаки: черкески, кинжалы наискосок, шашки в ногах. А вот и сам хозяин в овальной раме. Хорунжий войска Кубанского, дворянин Федор Афанасьевич Безладнов, сразу после афганской кампании, во всей красе: парадная папаха, наборный пояс, темляк на эфесе наградного оружия — Святая Анна 4‑й степени за храбрость в бою. Надбавка в двадцать пять рублей к окладу — очень кстати для молодой семьи. Вот он же сидит в черкеске с газырями: горбатый тонкий нос, усы концами кверху. Молодка в белой блузе стоит рядом. У нее чуть близорукие светлые глаза, густые волосы на прямой пробор и на затылке, должно быть, аккуратный узел. Короткопалая рука лежит на плече у мужа. И откуда у старшей дочери пальцы во всю длину октавы? Время идет, а служба императору остается. Есаул Безладнов уже больше года пропадает в Маньчжурских полях.

— Пожалуйте, пожалуйте рассаживаться, — створчатая дверь гостиной широко открыта. — Сейчас начнут-с.
Расселись… И впрямь все свои: почтмейстер с супругой — большие любители музыкальных концертов, Оленькина наставница из Мариинского института, пара соседей, да младшенькая гимназистка Леночка. У двери на стуле примостилась нянюшка с носком на спицах. Пока печальная прелюдия Скрябина наполняет грустью сердца слушателей, в кухне закипел самовар, и горничная Капа наливает первый стакан чаю уряднику Еременко. Чай здесь пьют вприкуску, баранки окунают в вазочку с тягучим медом, разговоры ведут неторопливо. Урядник раскраснелся. Вышитым платочком он степенно промокает на лбу пот. В городе неспокойно: демонстрациями никого не удивишь, поговаривают о новой железнодорожной стачке. Сменившись в патруле, Еременко попарился в бане и, торопясь в отгул, не попил кваску, не поел каши. Мокрый веник, завернутый в газету, спрятан на черной лестнице: казаку не пристало ходить в гости с неприглядным предметом под мышкой. Понятливая Капа подала на стол холодные оладьи со сметаной. Прислушиваясь к музыке в гостиной, она пьет чай из блюдца, изящно отставив мизинцы.
Хрупкая мелодия под пальцами Оленьки кружит по гостиной, пробивается в господские покои на втором этаже. Там полки, уставленные книгами с потрепанными корешками: Толстой, Чехов, Короленко, разрезанные журналы "Нива". В доме кто-то интересуется серьезной литературой. По коридору три двери в девичьи светелки с узкими кроватями и прочей скудной мебелью. У барышень все очень скромно. Когда внизу в гостиной гасят свет, и в тишине раздается только тиканье настенных часов, можно услышать легкий топоток босых ног. Это младшие сестрички сбегаются посекретничать к старшей. Шепот, взрыв приглушенного смеха.
— Ах, милые сестры, и зачем кто-то с тоской выдыхает: "В Москву! В Москву!"? А нам так хорошо в нашем прекрасном Екатеринодаре!
— Но тише, девочки, тише, разбудите маменьку!
В конце коридора супружеская спальня с образами в углу. После проигранной войны принесут сюда тело больного неизвестной лихорадкой есаула. Отсюда же его и вынесут, отпоют в соседней церкви и зароют на Всесвятском погосте. Достанется маменьке одной поднимать сироток, выводить в жизнь, выдавать замуж — и, слава Богу, не дожить до навалившейся на всех большой беды.
Но вот фортепьяно стихло, отзвучали восторженные хлопки и послышались нервические звуки скрипки, разбудившие задремавшую нянюшку. Подхватив недовязанный носок на спицах, она перебралась на кухню, подальше от "скрыпу". И вместе с ней сюда переместилась еще недавно жившая в гостиной тихая гармония. Стемнело, и здесь тоже зажгли свет. Я вижу подвешенные над полками с кастрюлями и сковородками пучки засушенных трав, банки с крупами и вареньем, стол, со всеми принадлежностями нехитрого угощения, вижу сидящие три фигуры, со склоненными в неторопливой беседе головами. Еще мгновение так: ничем не потревоженный покой простых и неприхотливых душ.
Надька всегда появляется некстати. Вот и на этот раз, хлопнув дверью с черного входа, в разношенных туфлях, похожих на конские копыта, она громко топает на кухню. Несмотря на сходство с сестрами-красавицами, она некрасива, горбоноса в отца, с громким пронзительным голосом. Тут же хватает со стола оладью, макает ее в сметану и, не прожевав, оживленно жестикулируя, начинает рассказывать про демонстрацию на Красной, где она толкалась с утра.
— Уж маменька ваша как волновалась, — поджимает губы Капа. Она не одобряет увлечение революцией одной из барышень.
— Гостей полон дом, музыку играют, а она по улицам бегает, — поддерживает горничную нянюшка.
Надьке все нипочем: заглотнув оладью, она уже наливает себе чаю из самовара и хлопается на стул рядом с урядником.
— Еременко, голубчик, а не тебя ли я видала сегодня в патруле на Атаманской площади?
— Так точно-с! — урядник смеется глазами, глядя на непутевую барышню.
Та на минутку словно замирает, тянется куда-то в свои юбки и вытаскивает оттуда какой-то листок.
— А вот почитай-ка потом, да казакам дай почитать в казарме!
Листок исчезает. Может, Капа и хотела что сказать про листки, перелетающие из одного кармана в другой, но скрипка в это время смолкла, и из гостиной донеслись восторженные хлопки с криками "Браво!"
Тут Надька подхватилась и выскользнула из кухни.
— Господа, господа! — затрубил ее громкий голос. — У нас в гостях лучший запевала Первого Кубанского казачьего полка, урядник Еременко. Попросим его спеть, господа!
Раздались голоса: "Просим! Просим!"
Еременко только успел обтереть платком усы, как на кухню уже впрыгнула Леночка, младшая из барышень, и, схватив его за руку, потащила в гостиную. Петь тут любили, толк в этом знали, казацкие песни помнили наизусть. Еременко не застеснялся, прошел к роялю, встал лицом к господам и затянул густым басом: "Ляти, пташка, канарейка. Ляти в гору высоко." И тут же почтмейстер и Симон Меерович подхватили: "Сядь на яблоньку кудряву. Сядь на ветку зелену!" — и дотянули, допели в унисон песню, пока Еременко вел главную тему. После первой песни урядника не отпустили, а стали просить спеть еще. Он распелся. Тихо позвякивает под потолком хрустальная люстра. Ходики на кухне отмеряют время его увольнительной.
— Ишь ведь как повернула, и все по-своему, — уже не сердится на дочь Екатерина Ивановна, а растроганно вытирает батистовым платочком запотевшие стекла пенсне, — Ольга отыграла отлично, и Юдович не подвел. Отец был бы доволен, — она привычно вздыхает, — а Еременко-то молодец какой! Повезло нашей Капитолине, — мысли ее уносятся в привычном направлении забот, недостойных даже упоминания.
Но гостям пора расходиться по домам. В Екатеринодаре неспокойно. Газеты пишут об ограблениях и всяческих угрозах жизни мирным гражданам. Торопится в часть и Еременко. Сбежав по черной лестнице, он забывает про спрятанный веник. На улице достает листовку. Призыв к восстанию. Нет, такое он казакам не покажет. Нету им резону восставать. Весной перейдут они на льготу, разъедутся по хуторам пахать да сеять. Мужики в полку солидные, хозяйственные, не иногородние какие-нибудь. Теплый ветерок подхватывает скомканную бумажку, кружит по кирпичному тротуару, несет вниз по Екатерининской улице к Царским воротам. И что там с нею дальше будет, никому уже не известно.

— Да что это такое в газетах пишут? Что за оживление под окнами? — Екатерина Ивановна в шлафроке раскрывает "Кубанский курьер", а там — "Мы, Николай Второй и прочая, и прочая. Объявляем всем нашим подданным…"
— Надежда, — кричит Екатерина Николаевна, — а ну, поди сюда! Тут прямо до тебя касается.
Надежда с утра уже приготовилась бежать куда-то. Зонтик в руках вертит, шляпка на ухо съехала, приколоть забыла.
— И кто ее, такую дурную замуж возьмет? — безжалостно рассматривает дочь Екатерина Ивановна. — Старшая и младшая удались, а за эту сколько ж приданого надо дать, чтоб с рук сбыть, да и жениха искать устанешь, — но сама только газету протягивает и молчит.
— Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов, — читает Надька трескучим голосом. — Это ж надо! Какая победа! Я должна обсудить с товарищами наши дальнейшие действия, — и след ее простыл вместе с газетой.
— К‑у‑у‑да? — только и успела крикнуть Екатерина Ивановна. — Да что за товарищи у тебя такие?
Но после Высочайшего Манифеста беспорядки в городе, вопреки ожиданиям многих, не прекратились. Какие-то подозрительные люди с отвратительными рожами толпились на углах, носили хоругви по главным улицам, распевали "Боже, царя храни!", налегая на слова "царь православный" и крестя толоконные лбы. На Графской разбили витрину фотографа Абрамсона. В субботу Еременко не отпустили в отгул, а оставили в конном патруле. Когда уже зажглись фонари на улицах, он постучал нагайкой в окно дома есаула Безладнова. Выглянувшей меньшой барышне сказал коротко:
— Скажи Екатерине Ивановне, архангелы Михаилы идуть жидов бить.
Леночка окно захлопнула и во всю прыть добежала до маменьки. У Екатерины Ивановны в минуты большого жизненного напряжения с особой силой проступали черты простой кубанской казачки.
— Ка-а‑пка! — гаркнула она, — геть до Юдовича, нехай враз бежит до нас ховаться!
Капитолина успела платок накинуть и, как была, кинулась на соседнюю улицу к его дому, где уже толпились архангелы. Слышались похабные крики и звон разбитого стекла. Через черный ход расторопная девушка подскочила к дверям квартиры часовщика и крикнула в замочную скважину, кто она, и зачем колотится туда что есть силы. Бледное лицо Симона Мееровича показалось в проеме. Бежали огородами, но кто-то из архангелов заметил две метнувшиеся с черной лестницы тени и пустился вдогонку. Только успели вбежать и дверь закрыть на защелку, как раздались пьяные голоса на улице "Бей их! Бей паршивых!"
— Боженьки, — затряслась нянюшка. — Вот горечко-то! Куды ж мы его, серцевого, сховаемо? В сундук, што ли?
— Да что вы, нянечка, он там задохнется! В подпол его, — нашлась Леночка.
Схоронили Симона Мееровича в подполе на кухне и крышку ковриком накрыли.
А в окна уже камни летят, и осколки стекла осыпают рояль в гостиной. У Оленьки слезы из глаз брызнули от такого надругательства над ее любимым инструментом. Екатерина Ивановна страшным голосом из разбитого окна кричит: "Городово‑о‑ой!" Но нет рядом городовых, только доносятся с окраин длинные свистки. Много, видать, работы им выпало в эту ночь: не справляются. И дворника, как назло, тоже нет. Тревожно гудят паровозы на вокзале. Леночка плачет на кухне. Капа крестится и молитву бормочет. Где Надьку черт носит, никто не знает. Тут трезвый голос с улицы доносится, и голос этот громкий, привычный команды отдавать:
— А‑а‑а‑тста-а‑вить! А ну, разойдись!
— Ваше благородие, ваше благородие, — залебезили вразнобой пьяные голоса, — там у их соцьялисты с террористами ховаются!
В разбитое окно Екатерине Ивановне виден человек в военной форме, но она не может различить его звания, от волнения забыв нацепить болтающееся на шнурке пенсне.
— Господин офицер, убедитесь сами, в доме нет посторонних, — голос ее слегка дрожит.
— Па-а‑звольте пройти.
Толпа раздвигается. Капа открывает и, пропустив офицера, тут же закрывает дверь на защелку.
— Разрешите представиться, сотник Купленов.
— Проходите, господин сотник, — Екатерина Ивановна проводит офицера в гостиную. — Мой муж, есаул Безладнов Фёдор Афанасьевич, в действующей армии в Маньчжурии. Это моя старшая дочь Ольга.
Ольга, как положено хорошо воспитанной девушке, заканчивающей Мариинский институт, чинно приседает. Потом приводит с кухни Леночку. Перед сотником девочка с растрепанной каштановой косой через плечо, заплаканными голубыми глазами. Маленькие ножки с высоким подъемом в гамашах на пуговичках. Стригунок. Неожиданно сердце его сжимается от нежности.
— И откуда только эта пьяная публика собралась в таком количестве под нашими окнами?! — то ли негодует, то ли недоумевает Екатерина Ивановна.
— Всякая сволочь пользуется высочайше дарованными правами, сударыня. Вот вам и свобода объединений!
Купленову все понятно, и надо бы уже идти разгонять толпу, но он медлит, не может оторвать взгляд от гимназистки, которая нет-нет, да и посмотрит на него с робким восхищением. Но пора и честь знать. Козырнув и щелкнув каблуками напоследок, он выходит за дверь дома.
— Семья есаула Безладнова, проливающего свою кровь на войне, укрывать социалистов не может. Настоятельно попра-а‑ашу разойтись.
А толпе уже и так неинтересно. За углом лавку овощную разносят! Айда туда, ребята!
Окоченевшего Симона Мееровича Капа отпаивала чаем с медом на кухне, когда домой, как вихрь, ворвалась Надька. Вид разбитого окна и трясущегося то ли от холода, то ли от пережитого волнения Юдовича ее не удивил. Плюхнувшись на стул, она возбужденно затараторила:
— Сволота черносотенная разгулялась. Мне обидно, что казаки им потакают. Рабочих на улицах нагайками бьют, а этим все с рук сходит. Сколько стекол побили, да кровищи по мостовым размазали! А вам я так скажу, Симон Меерович, обороняться надо с оружием в руках, а не в подвалах отсиживаться.
От обиды у Капы в руках запрыгало блюдце:
— Тю-ю‑ю! Да кабы Еременко в окошко не стукнул, да не предупредил бы барыню, уж не знаю, каку-таку оборону Симон Меерович держал бы. Насилу убегли от архангелов‑то этих.
Но Надькины слова нашли отклик в сердце Юдовича. Блеснув глазами, он стукнул серебряным подстаканником о стол.
— Я часовщик, любящий играть на скрипке, Надежда Фёдоровна. Люблю музыку и всевозможные механизмы, а политику — нет!
— Часовщи-ик! Это звучит гордо! — уставила в потолок указательный палец энергичная барышня, прочитавшая накануне пьесу Буревестника, и поскакала наверх, в спальню матушки, виниться и вымаливать прощение.

Екатерина Ивановна, почувствовав недомогание, легла сразу после ухода сотника. В спальне горит лампадка. Рядом с кроватью тумбочка, на которой письмо от мужа, перечитанное еще раз утром. Беспокойство сжимает ее сердце. К вечным тревогам добавляются новые. Я узнаю запах сердечных капель. Пузырек тут же, рядом с письмом. Вижу ее бледное лицо на подушке, знаю мысли, не дающие ей покоя: "Надежда, ясное дело, от рук отбилась, — догадки о том, что дочь имеет отношение к происходящему в городе, подтверждаются каждый день. — Так что с ней делать?"
— Маменька, маменька, — ворвавшаяся Надька кидается на колени возле кровати, целует руки и лицо Екатерине Ивановне, — как жалко, что меня не было здесь! Я бы этим сволочам показала!
— Да Господь с тобой, Надя, ну что бы ты им показала? Где это видано, чтобы девица вступала в перепалку с пьяными мужиками? На наше счастье сотник Купленов подвернулся, разогнал их, успокоил твоих сестер. А ты где-то голодная рыскаешь. У меня сердце болит.
— Так я ж весь день у Гусника в школе для рабочих. Они ж там по сменам, утром да вечером. Я ж грамоте хлопцев учу.
И глазами хлопает: святая невинность! Но почему измученное тревогами сердце не верит ни одному слову шальной девки? В спальню набиваются старшая доченька с младшенькой. С этими все понятно. Старшая — музыкантша. Талантливая. "Умру, а выведу в исполнительницы, — думает мать. — У младшей щеки до сих пор горят. Влюбилась. А как не влюбиться, уж такой сотник бравый. Спаситель. А ведь и ему уходить не хотелось". Все видит Екатерина Ивановна, все понимает. Она и сама еще молода. Что это за годы: сорок с небольшим лет. Помнит себя девушкой на выданье. Помнит свадьбу. Тоскует по мужу. Как дороги ей эти минуты любви с дочерьми. Голубки. Нет, эта одна — галка крикливая.
— Ну что еще, Надя?
— Мамочка, я вот хочу в телефонистки наняться за 30 рублей в месяц. Ну чем плохо?
Да ничем не плохо. Все лучше, чем неизвестно где бегать. Может, так и за ум возьмется. Деньги тоже не лишнее дело. Не так их много у Безладновых. Екатерина Ивановна собирается сказать что-то одобрительное, но в дверь просовывается Капа:
— Куда гостя укладывать будем?
Юдовичу постелили на креслах в гостиной и прятали даже от дворника, пришедшего на следующее утро вставлять разбитое окно. На четвертый день Надежда повела его домой. Она высокая, прямая, как палка, с непокорными волосами под шляпкой, сползающей на ухо. Он рядом, ниже ее плеча, заросший рыжей щетиной. Часовая мастерская уже разграблена. На полу, покрытом битым стеклом, растоптанная скрипка. Что сказать? Жив, и то хорошо. Спасибо Безладновым. Из кармана широкой юбки Надька, как ни в чем не бывало, вынимает браунинг.
— Симон Меерович, вы, вроде, механизмы всякие любите. Не разберетесь, что с этим не так? Стал часто давать осечки.

Осколок времени на черно белой фотографии: улица, забитая людьми с неразличимыми чертами, растянутые транспаранты с буквами, давно исчезнувшими из алфавита. Революция терзала Екатеринодар, как и другие города Российской империи. К толпам на улицах, забастовкам и перебоям на железных дорогах все уже как бы и привыкли, но к этому добавились тревожные сообщения о нападениях и грабежах с целью пополнения каких-то никому не известных партийных касс, а потом еще и еврейские погромы.
На другой фотографии усатый моложавый генерал в эполетах. Дмитрий Александрович Одинцов. Наказной атаман Кубанского казачьего войска. После войны с турками перекидывал его государь император с одного места на другое. То Киев, то Баку, а теперь вот Екатеринодар. Вроде бы сонная дыра, да и тут что-то забурлило и прорвалось. Тяжелыми камнями сыпались новости на плечи атамана, но самой большой бедой для старого вояки было восстание в казармах Анапского пехотного полка. Он сам ездил к восставшим солдатам, уговорил не нарушать присягу и уберег полк от массовых расстрелов за неповиновение. Из Москвы вести приходили и вовсе отчаянные. Кроваво началось отречение от старого мира: вооруженное восстание, баррикады, уличные бои. До отречения государя еще двенадцать лет. Ход жизни моих героев продолжается.

Под Рождество вернулся есаул. Подняться на второй этаж у него уже не было сил, и в спальню его внес на руках верный денщик. Знахарка, приведенная нянюшкой, что-то пошептала над ним, да и перекрестила. Поубивалась Екатерина Ивановна, поплакали дочери, попел Еременко на поминках любимые песни есаула, отсоболезновали однополчане. Пользуясь печальным предлогом, зашел с коротким визитом Купленов. Три девочки и вдова в трауре поблагодарили его за предложение помощи и на этом расстались. Надькина служба телефонисткой оказалась кстати. С маленькой есаульской пенсией пришли в семью новые заботы, но почему-то Екатерине Ивановне казалось, что работа эта была выбрана неспроста. Дурные предчувствия не давали ей покоя и тревожили сердце.

К двадцати девяти годам Алексей Купленов о женщинах знал все. Или, по крайней мере, так думал. На дне рожденья друзья пили за его двадцать девок и желали ему еще столько же. Среди них он слыл ловеласом. Слава эта была несколько преувеличена. Затяжной роман с замужней женщиной, да регулярные посещения района с красными фонарями над воротами, вот и весь послужной список сотника, который, впрочем, был высок и хорош собой и при желании мог бы с легкостью этот список продолжить. Война с японцами его часть не затронула, зато по указу атамана Одинцова была брошена на поддержание порядка в Екатеринодаре и окрестностях. "Не это ли сама судьба?" — думал Купленов, вспоминая толпу у заветного дома, куда он устремился, не дождавшись казачьего разъезда. Пятнадцатилетняя Леночка Безладнова стала предметом его навязчивого обожания. Боясь приблизиться, он кружил вокруг ее гимназии, выискивая в шумном табунке девушек знакомый легкий силуэт, не зная, что Леночка прекрасно различает его долговязую фигуру, маячившую в отдалении. В тот яркий зимний день в Екатеринодаре выпал первый снег — явление редкое и радостное в южном городе. Ловко брошенный снежок заставил Купленова оглянуться. Она. Во всей прелести юной красоты, уже знающей свою силу. Покрытая пушистым снежком шапочка и коса в жемчужинках капель. В руках без перчаток книжки, перевязанные ремешком. Милый заливистый смех. Его оторопь: не спугнуть, удержать, не дать исчезнуть, растаять под пробившимся теплым солнцем.
— А не довелось ли вам когда-либо видеть апельсиновые сады? Нам сегодня географ показывал апельсиновое дерево на картинке. Честное слово, Купленов, я не видела ничего прекрасней.
Этого вопроса он не ожидал. Я представляю его смущение и легкую растерянность.
— Елена Фёдоровна, помилуйте, откуда у нас апельсиновые сады? Впрочем, мандариновые деревья на Кавказе видеть приходилось. Думаю, они весьма похожи. Позвольте проводить вас до дому! Время сами знаете сейчас какое!
Она позволяет, пытается приноровиться к его широкому шагу и продолжает заваливать неожиданными вопросами.
— Ну, а стихи, Купленов, вы любите?
Тут дело плохо. Правильно расценив его молчание, Леночка нараспев, и замедляя шаг, читает:
Бывают светлые мгновенья:
Земля так несравненно хороша!
И неземного восхищенья
Полна душа.

Светлое мгновение нарушено грохотом прокатившего мимо трамвая. Она замолкает и радостно смотрит снизу вверх на Купленова. "Женюсь, — думает тот, — если отдадут другому, застрелюсь!". Не разгадав его мысли, Леночка щебечет о концерте Собинова, на который ходила с маменькой и сестрами, а вот на "Трубадуре" она заснула, правда, тогда была еще совсем маленькой. Теперь бы с ней такого конфуза не случилось. "Ну, а театр вы любите?" — допытывается любопытная барышня, дотрагиваясь до рукава шинели сотника. Шинель отсырела, от нее слегка пахнет конюшней, знакомым Леночке с детства запахом. Купленов немного оживает. Офицеры его полка любят оперетту за легкомыслие сюжетов и прелести исполнительниц. Леночку это скорее разочаровывает. Она воспитана на пьесах Чехова и Горького, обожаемых маменькой. Что делать? Озарение посещает Купленова уже на подходе к заветному дому.
— Елена Фёдоровна, а ведь я вспомнил, что видел в саду наказного атамана совершенно прекрасное дерево, привезенное недавно из Китая. Запамятовал название, кажется, гинкго или что-то в этом роде. Если вам будет угодно, я покажу.
В его голосе Леночка правильно различает надежду на следующую встречу.
— Непременно, — кричит она, с легкостью перепрыгнув через покрытую ледком лужу и бросившись бежать к крыльцу под кованым козырьком, — только весной, когда покажутся листочки на этом вашем прекрасном дереве.
Дверь за ней захлопывается. Купленов остается в неизвестном ему дотоле блаженном очаровании.
— Жеребенок, ну чистый жеребенок!
Что еще может сказать казачий офицер о своей юной возлюбленной?

Представителю телефонной компании Эриксона девица Надежда Безладнова не понравилась. Вернее, не понравился ее высокий резкий голос, а если не понравился ему, значит, не понравится и абоненту. Разочарованной Надьке пришлось удалиться, но где-то через месяц она получила открытку с приглашением явиться в контору еще раз. Набрать нужное количество барышень для работы телефонной связи Екатеринодара оказалось делом сложным, и все из-за жестких требований. Девушки должны были дать клятву хранить в тайне услышанные разговоры, но самое главное — могли выходить замуж только за работников связи. Та легкость, с которой дочь казака, внесенного в дворянскую родословную книгу, согласилась на последнее условие, осталась без внимания у иностранных нанимателей, ничего не знающих о казачьих традициях. Дома она ни словом не обмолвилась о закрепленных контрактом условиях. Работа оказалась не такой уж легкой. Непоседливой девице пришлось сидеть по десять часов в день на жестком стуле, да еще и с тяжелым железным микрофоном на груди и в наушниках. "Як Прометей прикованный". Со смехом она показывала сестрам, как пригодились ей, — "а вы всегда меня дразнили!" — длинные руки, чтобы дотягиваться до самых высоких ячеек коммутатора. "Боженьки, это что ж за зверь такой?" — испугалась нянюшка, услышав незнакомое слово. "Ну как пиано Оленькино, что раньше в гостиной стояло, только без клавиш. Там все провода и ячейки, куда провода эти надо втыкать".
— Ты еще больше нянюшку напугаешь, — улыбнулась Екатерина Ивановна.
Она знала, что Надежда — девушка смышленая и быстро научится соединять провода, но разве могла ее дочь подслушивать чужие разговоры?.. Ей такое и в голову не приходило. Городские телефоны были в домах людей состоятельных: промышленников, купцов, банкиров, еще в жандармском управлении, у наказного атамана, в Городской думе. Довольно скоро абоненты стали узнавать вежливый, но резкий голос деловой барышни, соединяющей быстро и безошибочно нужный номер. Отработав смену, Надежда возвращалась домой и от усталости сразу же валилась спать. А в городе, между тем, поднялась волна небывалого террора. То на глухой улице обнаружат труп жандармского офицера, то неизвестные нападут на полицейского и пробьют ему голову, то застрелят двух крупных государевых чиновников и помощника полицмейстера города в придачу. Особенно обнаглели грабители. Одному купцу пришлось заплатить за свою жизнь тысячу рублей. Другой — получил письмо с приказом всегда иметь при себе две тысячи рублей, чтобы без промедления передать деньги при первом же требовании, а к известному чиновнику Городской думы грабители явились прямо в кабинет и увезли его домой, где тот отдал им все имеющиеся у него в наличии деньги. Ограбления винных лавок, городских трамваев и поездов перестали быть новостями в газетах. Что городской обыватель мог требовать от полиции, если ограбили саму полицию! Пришлось наказному атаману генералу Одинцову вводить чрезвычайное положение, но до порядка в Екатеринодаре было еще далеко.

В марте в город нагрянула весна. Залетевшие с моря влажные тучи столкнулись в небе со степным ветром и пролились на землю затяжными дождями. Забурлили бурые волны Кубани, залили низкие берега. Но уже через неделю выглянуло нежное солнце, покрылась зеленью благодарная земля, зацвели деревья, защебетали птицы, воздух наполнился весенним ароматом. Листики невиданного узора выросли на дереве гинкго у наказного атамана в саду. На могиле есаула Безладнова повылазили из земли синие ирисы, посаженные нянюшкой. В такие дни ей не хотелось думать о смерти. И смерть сжалилась над ней, задержавшись до осени.

В четыре часа пополудни генерал Одинцов выезжал в новеньком авто с откидным верхом из ворот дворца наказного атамана. На выезде шофер притормозил авто, уступая проезд дерзкому извозчику и преграждая путь следовавшему сопровождению. Сидящая в извозчичьей коляске женщина пыталась выстрелить из пистолета в атамана. Покушение не удалось. Пистолет дал осечку. Но провалилось и преследование террористов, умчавшихся с места преступления. В своих показаниях шофер Одинцова указал на рыжину бороды извозчика. Лица женщины никто не разглядел. О времени выезда наказного атамана его адъютант сообщил главе Городской управы по телефону. Жандармское управление Екатеринодара принялось расследовать дело о покушении на генерала Одинцова именно с этого звонка. Все телефонные барышни были опрошены. Одна из них, Надежда Безладнова, на работу не явилась. Исчезла она и из дома, оставив торопливую прощальную записку. Узнав, в чем подозревается ее дочь, Екатерина Ивановна слегла. Через пару недель на рынке какой-то неизвестный человек шепнул Капе, что Надежда бежала в Грузию и оттуда перебралась в Турцию. Доходили слухи, что кто-то видел ее в далекой Финляндии. Вместе с ней исчез часовщик Юдович. А уже перед самой смертью нянюшки сестры получили открытку из Парижа с пожеланиями здоровья и благополучия. Жива, и то — слава Богу.
Определилась своя жизнь и у горничной Капы. Вместе с хуторянами увольнялся на льготу урядник Еременко. С песнями прошли казаки по главной Красной улице города.

взвивался к небу дишкант запевалы.

подхватывал хор луженых глоток.

Гордо ступали ухоженные кони, позвякивая трензельным железом. Вытирали глаза провожающие бабоньки: женихи уходили из города. Правда, взамен ожидали новых, но так уж устроены женские проводы — без слез не обходятся. Капа не беспокоилась, к осени она ждала сватов.