Когда путник, понимая как далек и долог путь, занимает себя наблюдениями и отсчитывает расстояния, расставляя мысленные ориентиры, то веселей и сподручней поддается ему дорога. И знает он — за следующим поворотом ручей со стогами, и предстоит ему встреча с пастухом со стадом, и пройдется он низким овражком, а за ним объявится и чертополох, и во всей красе колючие кустарники непокорно уживчивого татарника. А еще увидит он привольное раздолье леса, обойдет тинисто-мшистое болото с травянистыми островками, гонимыми ветрами по мутным водам. И, конечно, порадуется и одной деревеньке, и другой.
Но когда вдруг перед его глазами предстанет такое порушение леса, что и вообразить нельзя, и завалы его непроходимы, то займется душа его от щемящего недуга и испуга. И застрянет путник на месте. И увидит, что беда пришла, что разгулялся вихрь буйный и пронесся по лесу, разодрал и смел напрочь лесную чащу, как сухостой траву в чистом поле. И поймет, что стало место гиблым. Разберут завалы и десятками лет будут гнить-догнивать корни леса…
На наших глазах подобное случилось с колхозной деревней. Издавна жила деревня Бирюковка насущной трудовой деятельностью, находя в ней удовлетворение и утешение. Селяне не боялись работы, любили ее, и все тяжелейшие труды проходили через их руки. Сквозь накопившуюся усталость завершали неотложные дела, чувствуя удовлетворение оттого, что хорошо сработали, а со стороны казалось, что обрели еще большую силу. Работа текла нескончаемым потоком: за одной накатывалась другая, а вслед за новой заботой появлялась очередная. В огородные дела ежегодно встревал сенокос — одно из самых напряженных времен, когда работники падали от устали, а женщинам некогда было подоить корову. Приходилось бирюковчанам ремонтировать и в домах, и во дворах: заниматься питьевыми колодцами, а подчас и строить заново. Нужно отдать им должное, что в быту и хозяйстве все было отлажено и в исправности. Не простаивали ни трактора, ни машины, ни прочая техника, то есть все умели делать сами, и каждый в меру своих способностей проявлял себя. Никогда не отказывали во внимании и услугах дачникам в делах больших и малых, то есть всегда держали характер.
В перерывах между делами и после осенней страды, когда картошка в избе, а стога во дворе, кололи дровишки. Да с таким мастерством и щегольством, что казалось непостижимым для городского жителя. К слову сказать, трудоспособное население одновременно работало на колхозных полях, в лесу, на ферме и на торфяных разработках. Некоторые подряжались охранниками, санитарами или прачками в доме инвалидов поселка Выша.
Селяне любили выпить и отдохнуть, запастись поддубовиками и белым грибом, а в затаенных местах хорошенько наловить рыбки. Большинство деревенских жителей с любовью содержали скотину и по очереди выгуливали ее. Находили и время для развлечений. В праздничные дни кулачные бойцы выходили стенкой на стенку, а то и деревней на деревню. Яркие бойцы-удальцы на виду и сейчас. И все это бытие текло благодатным ручьем, наполняя сосуд жизни…
Много воды утекло с той поры. Незрячим поводырем для деревни отозвались те времена, повлекшие к упадку и разорению. Многие лета продолжалось хрущёвско-брежневское правление. И в эти времена молодая поросль края, надежда деревни и стареющих родителей, оседала лимитой в московских новостройках, оголяя деревню. В нескончаемой смуте нововведений и перемен, при прежних вождях и новоявленном Ельцине, было положено начало и продолжалось разорение деревни. Бирюковка начинала пустеть. В начале 90‑х, в лихие времена ельцинских реформ, в деревне осталось всего лишь несколько молодых парней, неустроенных в быту, инвалидов и нежелающих работать и жить честно. Оседали в основном воры и бандиты. На глазах менялась демография населения. Перестали пронзительно кричать малыши на бирюковской земле. А ведь раньше в каждой избе была куча детей, вокруг кипела жизнь. Последними, в середине 70‑х, родились две девочки-сестрички, да и те из деревни вышли. И до 2011 года не прибило попутным течением к берегам деревни ни одного малыша. Остановилась привычная поступь деревни по накатанным путям и дорогам. Замерла Бирюковка у тупика…
И поныне наезжают в деревню дети погостить, помочь убрать урожай. И тогда на глазах меняется облик и весь уклад проходящей жизни, появляется оживление и новое настроение. У дворов останавливаются машины с московскими и рязанскими номерами. Не забывают дети и нашу давнишнюю приятельницу. Шуре за восемьдесят, она трудяга, не знающая покоя от зари до зари. Отдыхает только во время церковных праздников в Вышенском монастыре. Присядут мать с детьми, как водится, за семейный стол, сын гостинцы московские выкладывает — мать порадовать. Разговоры зачинаются, и самый главный о предстоящей работе. А работы, как говорится, что воз не начатый, недели не хватит. Огороды картофельные пугают размером. Поотвыкли дети в столице от трудов праведных, да и руки к ним не лежат. Который год по-доброму говорят матери: «Хватит тебе горбатиться, вкалывать, здоровье пора беречь! Урежь землицу, одного огорода хватит. С коровой хлопот не оберешься. Нам не нужна твоя картошка, в Москве дешевле обойдется!». И защемит внутри у матери, но обиду свою сдержит и ответит лишь одно: «В движении — жизнь!».
С приездом молодежи, веселее становится и нам, дачникам. Народ появляется и можно отвести душу: покурить, поболтать со свежим человеком. Да и сами старички и старушки начинают шустрить, галдеть и бегать во дворах, да по улице. Старые и молодые всем скопом выходят на огороды и спорно наседают на картошку. Завершаются работы вечерними посиделками рядом с усадьбою, во время которых уместно отметить и забытый день рождения матери. И праздник проходит с еще большим размахом. И тогда слышно по всей округе и забытый веселый наигрыш гармошки, и «шумел камыш, деревья гнулись…», и легко запоминавшиеся частушки «не брани меня, маманя, что шоферу я дала! Ты сама меня просила подработать на дрова… Эх, ма…!». А позднее, в ночи, становится невозможным слушать еще более забористые напевы, исполняемые с таким пониманием, воодушевлением и лихостью, что и нам, и другим московским приезжим приходится закрывать уши.
Оживает наша деревня! Из небытия этими днями возвращается Бирюковка, становясь на свои пути и дороги. Любо и дорого смотреть как возвращается жизнь. Но быстро пролетают яркие, волнующие дни, дети набивают машины овощами и молочными продуктами, а на следующий день, спозаранку, все выйдут на дорогу и подолгу будут махать руками. Без слез не обойдется. Дети еще вернутся до снегов за свининой и птицей. И вновь деревня осиротеет. Осталось-то аборигенов всего-ничего и с десяток зимующих дачников, да и те жмутся по своим углам.
Вечерами, прогуливаясь по затемненной Бирюковке, поражаешься: угнетает тебя обилие заколоченных, нежилых домов и построек. Не встретишь ни проживающего, ни приезжего. «И скучно и грустно, и некому руку подать…». Из надвигающейся темноты с крепких крон высоких деревьев снимаются ночные совы и неотступно, бесшумно и мягко кружат над головой, удивленные моим появлением…
Неузнаваем ныне облик деревни и является отражением бытия. Закончились времена страстей земельных торгашей. Во дворах, ставших собственностью приобретателелей, продолжают бездыханно покоиться огороды, и думается, что последняя медведка покинула их. Гниют, догнивают старые избы у бизнесменов, подобные чуждым вкраплениям на лице деревни, и как бельмо на глазу торчат повсюду. Хозяева безнадежно ждут подорожания земель, которым покупная цена в Рязанской области — грош в базарный день. Цепко держат они природный капитал, с все возрастающим желанием добавить еще, нарушая условия сделки. Люди же целенаправленные успели тем временем скупить бесхозяйственные домишки, снести их и построить большие дорогие дачи по типу коттеджей. Бывшая трудовая деревня преображается в дачный поселок с жильцами, привозящими в багажниках машин продукты из города.
Но, к счастью, есть еще на Руси люди неравнодушные, молодые, способные, к которым хочется протянуть обе руки. Они все еще продолжают изредка наезжать в Бирюковку, стремятся обзавестись участком земли и вести оседлую, деревенскую жизнь, желая помочь деревне встать на ноги, то есть распахать землю под пашню, завести скот, приготовить кормовую базу — показать достойный пример, а главное, вернуть деревне ее исконное предназначение.

Впервые мне довелось побывать в Успенском Вышенском монастыре, что в Рязанской области, в 1975 году. Давно уже канули в Лету следы его благоденствия и процветания, а на его месте я увидел полное опустошение и запущение. Мрачные остались воспоминания… Два давно заброшенных и разваливающихся Собора — Казанской Божией Матери и Христорождественский — были с обшарпанными, изодранными крышами и падающими сверху и со стен каменьями и кирпичом. Внизу, у подножия, предупреждающие таблички: «Не подходить!», «Опасно для жизни!». Из разверзнутых дверных проемов соборов тянуло холодком, затхлыми запахами и гнилью давно нежилых помещений.
Небольшая группа тяжелобольных людей в грязных, изношенных одеждах, не иначе как снятых с умерших, прогуливалась по двору монастыря. Они медленно брели друг за другом гуськом по замкнутому кругу между соборами. Осторожно ступали и останавливались, переминались с ноги на ногу, опасливо косясь и оглядываясь по сторонам. Лица их несли следы особого душевного мира, так непонятного обычным людям, пугали, но и вызывали сострадание. У некоторых из них большие лбы уродовали головы. Душевнобольные люди невразумительно пытались заговорить со мной. Несколько санитаров‑охранников в синих халатах изредка и равнодушно покрикивали на них.
И шествие это, воскрешая в памяти картину Ван Гога «Прогулка по тюремному дворику», еще болезненнее отягощало восприятие. А в десяти метрах, в высокой траве, вольготно бродили тяжелые, мерные свиньи: покрикивали, повизгивали, подрывая рылами корни цветов и растений. Другие, развалившись, грелись и дремали на солнце.
Два мира: мир несчастных людей и благополучных скотов. Такое не может пребывать всегда.