Рецензии
Арина Грачёва. «Стихи».
М.: Эдитус. 2012.
М.: Эдитус. 2012.
Поняв, что никуда не стоит мчаться,
что лучший вид не будет миру придан,
я ощутила человечье счастье
доселе не испытанного вида
что лучший вид не будет миру придан,
я ощутила человечье счастье
доселе не испытанного вида
— так, например, может выглядеть лирическая позиция автора, решившегося напомнить нам о том, что поэзия — дело натур не суетных. Мне часто бывает стыдно оттого, что я забыл об этом напрочь. Может быть, потому, что у меня нет гамака?
Сегодня многие эскаписты пытаются в стихах сознавать и чувствовать так, как когда-то сознавали и чувствовали их далекие пращуры по словесности — дворяне. Оттого, что им было «некуда больше спешить», они наплодили уйму поэзии зряшной и попросту бросовой, среди которой, если покопаться, можно и сегодня встретить осколки сознания века подлинно золотого — «Жизнь Званскую», «Деревню» («Приветствую тебя, пустынный уголок!») и прочих фетов.
Так ли далек от нас тот век? Невозвратимо.
Сто миллиардов парсек.
Сегодня многие эскаписты пытаются в стихах сознавать и чувствовать так, как когда-то сознавали и чувствовали их далекие пращуры по словесности — дворяне. Оттого, что им было «некуда больше спешить», они наплодили уйму поэзии зряшной и попросту бросовой, среди которой, если покопаться, можно и сегодня встретить осколки сознания века подлинно золотого — «Жизнь Званскую», «Деревню» («Приветствую тебя, пустынный уголок!») и прочих фетов.
Так ли далек от нас тот век? Невозвратимо.
Сто миллиардов парсек.
В сухом остатке — сине-золотое
сеченье неба. Веер тени клетчат.
Ни заслонить, ни пересилить зноя,
но только взять — и в гамаке улечься.
сеченье неба. Веер тени клетчат.
Ни заслонить, ни пересилить зноя,
но только взять — и в гамаке улечься.
Однако, читая Грачёву, можно подумать, что нет, не так уж и далек. Стоит сегодня стать каким-нибудь рантье в достойном и хорошо охраняемом финансовом учреждении с даровой лицензией ЦБ, и будет тебе счастье: уволься с работы, живи единым духом, броди по саду и наслаждайся заслуженным покоем.
Неисполнимо?
Если бы так, не родилось бы на нашей земле великое племя стихийных анархистов — дауншифтеров, больше всего на свете ценящих свободу от общества. И если искать духовных наследников дворянства, то лишь среди них, а не в кругу офисных интриганов и задавак. Именно вылетевшие из адского беличьего колеса располагают временем читать, писать, со вкусом завтракать… и не вздрагивать постоянно оттого, что судьба казенного работника, расчисленная помимо него и вне его, наперечет дергана и фальшива.
Я давно подозревал, что все настоящие женщины по сути японки. Они тихи, они семенят по летним и осенним тропинкам, лелея один жар — любви, понимания и участия. Грачёва, поднимающая с одра жанр десятистишия, первых две строфы конструирует как хайку. Одно из них поистине прелестно:
Неисполнимо?
Если бы так, не родилось бы на нашей земле великое племя стихийных анархистов — дауншифтеров, больше всего на свете ценящих свободу от общества. И если искать духовных наследников дворянства, то лишь среди них, а не в кругу офисных интриганов и задавак. Именно вылетевшие из адского беличьего колеса располагают временем читать, писать, со вкусом завтракать… и не вздрагивать постоянно оттого, что судьба казенного работника, расчисленная помимо него и вне его, наперечет дергана и фальшива.
Я давно подозревал, что все настоящие женщины по сути японки. Они тихи, они семенят по летним и осенним тропинкам, лелея один жар — любви, понимания и участия. Грачёва, поднимающая с одра жанр десятистишия, первых две строфы конструирует как хайку. Одно из них поистине прелестно:
Сакуры пена.
Тень от разлуки еще
На год длиннее
Тень от разлуки еще
На год длиннее
— не правда ли, продолжения не требуется? Совершенно?
Стоицизм женщины может еще породить великую литературу. Но лишь стоицизм, а не крикливый базарный бомбизм, обрызгивающий сущности жидким пометом нетерпимости взаимных счетов.
Мужчина, вечно воинственный и туповатый, в агрегатном состоянии не способен дать женщине счастья, но изредка и в него может, как лист, слетать сознание вселенской заброшенности и смирения с ней. Соединенный с женщиной, не испугавшийся впустить ее в себя, сам становится поэтом.
Стихи Грачёвой неброско манифестальны. Вслушаемся:
Стоицизм женщины может еще породить великую литературу. Но лишь стоицизм, а не крикливый базарный бомбизм, обрызгивающий сущности жидким пометом нетерпимости взаимных счетов.
Мужчина, вечно воинственный и туповатый, в агрегатном состоянии не способен дать женщине счастья, но изредка и в него может, как лист, слетать сознание вселенской заброшенности и смирения с ней. Соединенный с женщиной, не испугавшийся впустить ее в себя, сам становится поэтом.
Стихи Грачёвой неброско манифестальны. Вслушаемся:
как чью-то колокольчик первый
мечту вызванивает, как
беззвучный плющ зеленым нервом
пронзает времени пустяк.
мечту вызванивает, как
беззвучный плющ зеленым нервом
пронзает времени пустяк.
— «Времени пустяк»! — похоже, один лишь Гаврила Романович и был способен на такое отречение от преходящего. И то, когда писал «Реку времен в своем стремленье».
Для женщины, чьи отношения со временем куда сложней и болезненней, бросить из-за плеча, укутанного в ложноклассическую шаль, подобное сознание практически подвиг: время мстит всем, но злобнее всего тем, кто имеет волю не замечать его.
Но слово памятно: пустяк. По-французски — «багатель». «Милое, ни к чему не обязывающее произведение искусства», как свидетельствует словарь… Эти пьески мажорного напева, эти кружева, которым так тесно в тканевых телах, что они так и норовят преобразиться в бабочек и упорхнуть за абрис луга…
Именно здесь мы становимся свидетелями поистине титанической борьбы. «Жалкий» лермонтовский человек, гордец и соглядатай чудовищных зверств рода людского, вступает в соревнование с вечностью, объявляя ее ничтожной в то же самое время, как вечность объявляет ничтожным его самого.
Где исход этого основного противостояния? Там, конечно, где вечность с ее трансцендентным трагизмом сокрушается человеческим, слишком человеческим оружием: багателью, безделкой, но только видимой. Стихами, в которых оберегается каждый гран вечности.
Для женщины, чьи отношения со временем куда сложней и болезненней, бросить из-за плеча, укутанного в ложноклассическую шаль, подобное сознание практически подвиг: время мстит всем, но злобнее всего тем, кто имеет волю не замечать его.
Но слово памятно: пустяк. По-французски — «багатель». «Милое, ни к чему не обязывающее произведение искусства», как свидетельствует словарь… Эти пьески мажорного напева, эти кружева, которым так тесно в тканевых телах, что они так и норовят преобразиться в бабочек и упорхнуть за абрис луга…
Именно здесь мы становимся свидетелями поистине титанической борьбы. «Жалкий» лермонтовский человек, гордец и соглядатай чудовищных зверств рода людского, вступает в соревнование с вечностью, объявляя ее ничтожной в то же самое время, как вечность объявляет ничтожным его самого.
Где исход этого основного противостояния? Там, конечно, где вечность с ее трансцендентным трагизмом сокрушается человеческим, слишком человеческим оружием: багателью, безделкой, но только видимой. Стихами, в которых оберегается каждый гран вечности.
Пренебрегать не смею даже каплей
из озера подхваченной веслом,
ни ряской, шелушащейся на гладком,
ни глубины боящимся теплом
из озера подхваченной веслом,
ни ряской, шелушащейся на гладком,
ни глубины боящимся теплом
— все здесь точно и емко, будто на объемной, чувственной фотографии душевного проникновения в сто тысяч раз увиденное и ощущенное.
Преимущественный хронотоп этих стихов — лето, потому что речь в них идет о вторичном пребывании Евы в Раю. И, что драматично, уже без Адама. Ева на экскурсии. Ева вспоминает. Ева зовет. Ева купила домик в Парадизе.
Преимущественный хронотоп этих стихов — лето, потому что речь в них идет о вторичном пребывании Евы в Раю. И, что драматично, уже без Адама. Ева на экскурсии. Ева вспоминает. Ева зовет. Ева купила домик в Парадизе.
Еще пойдет пылать за флоксом флокс,
мотивы лета повторяя вкратце,
но чем-то новым будут звоны ос
и шелест ливней
в сердце отзываться
мотивы лета повторяя вкратце,
но чем-то новым будут звоны ос
и шелест ливней
в сердце отзываться
Она ждет уже потому, что женское предназначение древнее самой вечности и не может прерываться из-за всяких там пустяков вроде конца света, ядерных войн и прочей чепухи. Есть вещи намного важнее, мыслит прародительница, в нутряную суть которой Грачёва падает стремительно и безвозвратно.
Но не время еще прощаться с ней, искусство которой еще может набрать невозможной и немыслимой высоты за счет совершенствования поэтической техники.
Но не время еще прощаться с ней, искусство которой еще может набрать невозможной и немыслимой высоты за счет совершенствования поэтической техники.
Прозрачной став, душа пустого сада
На невесомый сон обречена,
А в каждом завитке литой ограды
Прибавилось как будто чугуна
На невесомый сон обречена,
А в каждом завитке литой ограды
Прибавилось как будто чугуна
— пишется об осени взглядом медленным, ведущим зрачком по каждому завитку, взвешивающим его в ладонях чистых и жертвенных.
…Когда-нибудь, во времена разумные и минимально брезгливые, экологичные к человеческому времяпрепровождению на этой земле, люди скопом еще не раз поклонятся тем, кто в смуту и подлость имел силы надеяться и следовать своему извечному предназначению, каким бы угнетающим оно ни казалось именно в смуту.
Полагаю, в длиннейших списках тех, кому нужно будет отдать благодарственный поклон, будет и имя Арины Грачёвой. В номинации уберегшей образ поэзии от поругания и в виде песочных часов в натуральную величину.
…Когда-нибудь, во времена разумные и минимально брезгливые, экологичные к человеческому времяпрепровождению на этой земле, люди скопом еще не раз поклонятся тем, кто в смуту и подлость имел силы надеяться и следовать своему извечному предназначению, каким бы угнетающим оно ни казалось именно в смуту.
Полагаю, в длиннейших списках тех, кому нужно будет отдать благодарственный поклон, будет и имя Арины Грачёвой. В номинации уберегшей образ поэзии от поругания и в виде песочных часов в натуральную величину.
Сергей АРУТЮНОВ