Татьяна Кузовлева
Татьяна Кузовлева - известная поэтесса, родилась 11 ноября 1939 года в Москве.
Окончила Высшие литературные курсы в 1971 году. Автор около двадцати книг стихов -
"Волга" (1964), "Степная птица" (1977), "Тень яблони" (1979), "Избранное" (1985),
"Дальний перелёт" (2005), "Между небом и небом" (2008), "Одна любовь" (2012) и т. д.
Член СП СССР с 1966 года. Член СП Москвы. Лауреат премии "Венец" Союза писателей
Москвы. Лауреат премии им. А. Ахматовой (от журнала "Юность" 2008 года).
Окончила Высшие литературные курсы в 1971 году. Автор около двадцати книг стихов -
"Волга" (1964), "Степная птица" (1977), "Тень яблони" (1979), "Избранное" (1985),
"Дальний перелёт" (2005), "Между небом и небом" (2008), "Одна любовь" (2012) и т. д.
Член СП СССР с 1966 года. Член СП Москвы. Лауреат премии "Венец" Союза писателей
Москвы. Лауреат премии им. А. Ахматовой (от журнала "Юность" 2008 года).
* * *
Одной тревогой с каждым сведена,
Одной любовью связанная туго,
Я говорю: - Очнись, моя страна,
И встрепенись от севера до юга.
По-царски ты возносишь судьбы ввысь.
По-царски ты швыряешь оземь души.
Очнись, страна, в любом из нас очнись
И откровенья каждого послушай.
И разбуди всех, кто живёт во сне,
Всех, кому совесть небеса даруют,
Чтоб на вопрос: - А что в родной стране?
Не донеслось: - По-прежнему воруют.
И между нами связь не оборви,
Когда несу тебе по гребням буден
Я горькое признание в любви
Одной судьбы средь миллионов судеб.
Одной любовью связанная туго,
Я говорю: - Очнись, моя страна,
И встрепенись от севера до юга.
По-царски ты возносишь судьбы ввысь.
По-царски ты швыряешь оземь души.
Очнись, страна, в любом из нас очнись
И откровенья каждого послушай.
И разбуди всех, кто живёт во сне,
Всех, кому совесть небеса даруют,
Чтоб на вопрос: - А что в родной стране?
Не донеслось: - По-прежнему воруют.
И между нами связь не оборви,
Когда несу тебе по гребням буден
Я горькое признание в любви
Одной судьбы средь миллионов судеб.
* * *
Меж каньонов, карьеров, откосов сыпучих,
Где царапая дно, ветер гонит песок,
Где нависли жилища, как гнёзда, на кручах,
Где таинственной птицы звенит голосок;
Где нанизано небо на шпиль кипариса,
Где берёза роняет листву к декабрю,
Где листается книга цветочных капризов,
С лепестковым лепечущим лёгким "люблю" -
Там моя, не привыкшая к вечному лету,
Оживёт, отогреется, дрогнет душа,
Этот путь, это время и эту планету
В триединстве вобрать безоглядно спеша.
Я как будто забуду студёные ночи,
Нежность снега и вьюги настой колдовской,
Но окажется слишком короток и прочен
Поводок. Он всегда у меня за спиной.
Потому и мечусь между тех, кто любимы,
Где две суши одним океаном свело.
В нашей жизни, наверное, всё совместимо.
Но у каждого - время и место своё.
Где царапая дно, ветер гонит песок,
Где нависли жилища, как гнёзда, на кручах,
Где таинственной птицы звенит голосок;
Где нанизано небо на шпиль кипариса,
Где берёза роняет листву к декабрю,
Где листается книга цветочных капризов,
С лепестковым лепечущим лёгким "люблю" -
Там моя, не привыкшая к вечному лету,
Оживёт, отогреется, дрогнет душа,
Этот путь, это время и эту планету
В триединстве вобрать безоглядно спеша.
Я как будто забуду студёные ночи,
Нежность снега и вьюги настой колдовской,
Но окажется слишком короток и прочен
Поводок. Он всегда у меня за спиной.
Потому и мечусь между тех, кто любимы,
Где две суши одним океаном свело.
В нашей жизни, наверное, всё совместимо.
Но у каждого - время и место своё.
НЕ НАДО ЗАЖИГАТЬ ОГНЯ.
Тамаре Жирмунской
I.
.В пальто распахнутом по улице
Идёшь, подхваченная маем,
И лишь у горловины пуговица
Раскрылья лёгкие сжимает.
Короткой оттепели крестники,
Мы жили строчками крылатыми,
Влюблённые, почти ровесники,
Сплочённые шестидесятыми.
Там вновь - весенняя распутица,
Вокруг то солнечно, то сумрачно,
Там ты опять идёшь по улице,
Слегка помахивая сумочкой, -
Несёшь средь говора московского
Лица рисунок романтический,
Как с полотна Боровиковского
Сошедшая в наш век космический.
Идёшь, подхваченная маем,
И лишь у горловины пуговица
Раскрылья лёгкие сжимает.
Короткой оттепели крестники,
Мы жили строчками крылатыми,
Влюблённые, почти ровесники,
Сплочённые шестидесятыми.
Там вновь - весенняя распутица,
Вокруг то солнечно, то сумрачно,
Там ты опять идёшь по улице,
Слегка помахивая сумочкой, -
Несёшь средь говора московского
Лица рисунок романтический,
Как с полотна Боровиковского
Сошедшая в наш век космический.
II.
Скупей улыбки, встречи реже,
Но всё же в сокровенный час
В кругу ровесников мы те же,
И те же голоса у нас.
Мы пьём неспешными глотками
За то, что снова мы не врозь,
За лучшее, что было с нами,
За тайное, что не сбылось.
И блещут тосты, строки, взгляды,
И смех взрывается, звеня.
Лишь зажигать огня не надо.
Не надо зажигать огня.
Но всё же в сокровенный час
В кругу ровесников мы те же,
И те же голоса у нас.
Мы пьём неспешными глотками
За то, что снова мы не врозь,
За лучшее, что было с нами,
За тайное, что не сбылось.
И блещут тосты, строки, взгляды,
И смех взрывается, звеня.
Лишь зажигать огня не надо.
Не надо зажигать огня.
* * *
Памяти Беллы Ахмадулиной
Иным елей на сердце - гром оваций.
Другим - в тиши плетение словес...
Но как стихам без голоса остаться,
Серебряного голоса небес?
Без - льдинкою царапавшего горло.
Без - тело распрямлявшего в струну.
Как он звучал торжественно и горько -
Я ни один с ним голос не сравню.
В нем были беззащитность и отвага,
И плачу я, наверно, оттого,
Что - вот стихи. Их стережёт бумага.
Но голос, голос! - не вернуть его.
Другим - в тиши плетение словес...
Но как стихам без голоса остаться,
Серебряного голоса небес?
Без - льдинкою царапавшего горло.
Без - тело распрямлявшего в струну.
Как он звучал торжественно и горько -
Я ни один с ним голос не сравню.
В нем были беззащитность и отвага,
И плачу я, наверно, оттого,
Что - вот стихи. Их стережёт бумага.
Но голос, голос! - не вернуть его.
НОЛЬ
Он лишь образ. Пустое место.
М. Письменный. Маракис
М. Письменный. Маракис
Когда на сцену вызван Ноль,
Сперва как плод воображенья,
Он так искусно входит в роль,
Что обнуляется мышленье.
И вот уже он не фантом -
Он ладно сбит и ладно скроен.
Он входит без стесненья в дом, -
А вслед за ним жильцов хоронят.
Его не распознать в лицо.
Изменчива его орбита.
Ноль - ёрник, и его лассо
Вкруг шеи вкрадчиво обвито.
И с ним вращение Земли
И звёзд небесное вращенье -
Всё чертит в воздухе ноли:
Ноль - Смерть. И тот же ноль - Движенье.
Живую душу взять - изволь!
(За мёртвых душ в ответе Гоголь.)
Пока летит в пролётке Ноль,
Дай мимо пролететь. Не трогай –
Сшибёт. Погибнешь ни за грош.
А если и рванёшься следом,
Наткнёшься за углом на нож,
Застряв меж тем и этим светом.
Ни вера не спасёт, ни боль
За тех, кто жмётся у обочин,
И глянешь в зеркало - там Ноль
Подмигивает и хохочет.
Сперва как плод воображенья,
Он так искусно входит в роль,
Что обнуляется мышленье.
И вот уже он не фантом -
Он ладно сбит и ладно скроен.
Он входит без стесненья в дом, -
А вслед за ним жильцов хоронят.
Его не распознать в лицо.
Изменчива его орбита.
Ноль - ёрник, и его лассо
Вкруг шеи вкрадчиво обвито.
И с ним вращение Земли
И звёзд небесное вращенье -
Всё чертит в воздухе ноли:
Ноль - Смерть. И тот же ноль - Движенье.
Живую душу взять - изволь!
(За мёртвых душ в ответе Гоголь.)
Пока летит в пролётке Ноль,
Дай мимо пролететь. Не трогай –
Сшибёт. Погибнешь ни за грош.
А если и рванёшься следом,
Наткнёшься за углом на нож,
Застряв меж тем и этим светом.
Ни вера не спасёт, ни боль
За тех, кто жмётся у обочин,
И глянешь в зеркало - там Ноль
Подмигивает и хохочет.
* * *
В преддверье лета, в предвкушении сирени,
В высоких сумерках, где молча гибнут тени,
Где зверь готов смахнуть остатки лени
Ритмичными ударами хвоста;
Где в чащах спит голодный дух охоты,
Где так опасны рек водовороты
И дробная кукушкина икота
Отсчитывает годы неспроста, -
Там воздух над деревьями слоится,
Там всё острее проступают лица
Всех тех, кто так мучительно любим.
От нас совсем немного надо им:
Упоминанье имени, когда
На небе всходит первая звезда.
И, трогая свечи живое пламя,
Почувствовать, что нет границ меж нами.
В высоких сумерках, где молча гибнут тени,
Где зверь готов смахнуть остатки лени
Ритмичными ударами хвоста;
Где в чащах спит голодный дух охоты,
Где так опасны рек водовороты
И дробная кукушкина икота
Отсчитывает годы неспроста, -
Там воздух над деревьями слоится,
Там всё острее проступают лица
Всех тех, кто так мучительно любим.
От нас совсем немного надо им:
Упоминанье имени, когда
На небе всходит первая звезда.
И, трогая свечи живое пламя,
Почувствовать, что нет границ меж нами.
* * *
А в парке ночном, когда запахи листьев остры,
Меня окружают в молчании справа и слева
Сатир, проступивший в проломе дубовой коры,
И вросшая в ивовый ствол непорочная Дева.
Он рвётся к ней с дуба, спеленат, распят, одинок,
Запутавшись в космах, пробив древесину бесстыдством,
Весёлый Сатир, воплощенный соблазн и порок,
Пугающий Деву своим озорным первобытством.
Таинственно всё, что почти не реально на вид.
И жизнь многомерна, нам тьму превращений пророча.
Недаром под утро, потупившись, Дева молчит,
И тёмный Сатир замирает лукаво до ночи.
Недаром так непредсказуемо сходятся в нас
И стыд, и порок, и гульба, и приверженность долгу.
Иначе зачем бы, зажёгшись в душе, не погас -
Огонь, без которого жить и темно, и без толку.
Иначе зачем бы жила в моём сердце вина
За всё, что случайно, к чему не подобрано слова,
За то, что до вдоха последнего обречена
Душа отзываться ночному запретному зову.
Меня окружают в молчании справа и слева
Сатир, проступивший в проломе дубовой коры,
И вросшая в ивовый ствол непорочная Дева.
Он рвётся к ней с дуба, спеленат, распят, одинок,
Запутавшись в космах, пробив древесину бесстыдством,
Весёлый Сатир, воплощенный соблазн и порок,
Пугающий Деву своим озорным первобытством.
Таинственно всё, что почти не реально на вид.
И жизнь многомерна, нам тьму превращений пророча.
Недаром под утро, потупившись, Дева молчит,
И тёмный Сатир замирает лукаво до ночи.
Недаром так непредсказуемо сходятся в нас
И стыд, и порок, и гульба, и приверженность долгу.
Иначе зачем бы, зажёгшись в душе, не погас -
Огонь, без которого жить и темно, и без толку.
Иначе зачем бы жила в моём сердце вина
За всё, что случайно, к чему не подобрано слова,
За то, что до вдоха последнего обречена
Душа отзываться ночному запретному зову.
* * *
Над навсегда и никогда
Горит обманная звезда -
Насмешливая и пустая.
Шаг в сторону - не есть расстрел.
Оставь в своей судьбе пробел,
Цепь до конца не замыкая.
И, странствуя между людьми,
Оставь пространство для любви
И для души оставь немного,
Пока не явлено тебе
Последнее звено в судьбе -
Знак, что окончена дорога.
Горит обманная звезда -
Насмешливая и пустая.
Шаг в сторону - не есть расстрел.
Оставь в своей судьбе пробел,
Цепь до конца не замыкая.
И, странствуя между людьми,
Оставь пространство для любви
И для души оставь немного,
Пока не явлено тебе
Последнее звено в судьбе -
Знак, что окончена дорога.
* * *
Зачем считать свои года?
Они особой жизнью живы,
Напоминая иногда
О том, как мы нетерпеливы,
Как мы сперва торопим их,
Потом спешим от них отречься,
И цифр пугаемся больших,
Чтоб ненароком не обжечься.
Но есть один простой закон,
Он отвергает зимний холод:
Тот, кто любим, - тот защищён,
И кто необходим, - тот молод.
Они особой жизнью живы,
Напоминая иногда
О том, как мы нетерпеливы,
Как мы сперва торопим их,
Потом спешим от них отречься,
И цифр пугаемся больших,
Чтоб ненароком не обжечься.
Но есть один простой закон,
Он отвергает зимний холод:
Тот, кто любим, - тот защищён,
И кто необходим, - тот молод.
ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ
Даниэлле
О это превращенье вечное:
Ещё не сброшен детства кокон,
Но бабочкой трепещет женщина
Во взгляде, в том, как вьётся локон.
Ещё и замкнутость и скованность,
И грусть, порой неодолимая,
Но видится сквозь замурованность
Та грация неповторимая,
Перед которой снег молитвенно
На землю падает усталую
И прикрывает нежно рытвины
Там, где её стопа ступала бы.
И я стою смущённо около,
И я смотрю, заворожённая,
Как крылья, влажные от кокона,
Расправленные, напряжённые,
Вот-вот свободою наполнятся,
Подхватятся её потоками,
И небом трепет их запомнится
И звездами, от нас далёкими.
И долго - в голосе ли, в жестах ли -
Пускай пребудет сокровенное:
То - изнутри - свеченье женское,
Во все столетия бесценное.
Ещё не сброшен детства кокон,
Но бабочкой трепещет женщина
Во взгляде, в том, как вьётся локон.
Ещё и замкнутость и скованность,
И грусть, порой неодолимая,
Но видится сквозь замурованность
Та грация неповторимая,
Перед которой снег молитвенно
На землю падает усталую
И прикрывает нежно рытвины
Там, где её стопа ступала бы.
И я стою смущённо около,
И я смотрю, заворожённая,
Как крылья, влажные от кокона,
Расправленные, напряжённые,
Вот-вот свободою наполнятся,
Подхватятся её потоками,
И небом трепет их запомнится
И звездами, от нас далёкими.
И долго - в голосе ли, в жестах ли -
Пускай пребудет сокровенное:
То - изнутри - свеченье женское,
Во все столетия бесценное.
СТАРЫЙ ЗАМОК
Постой! Зачем входить туда, где, множа страх,
Летучей мыши писк пронзительно-печален.
Ведь прошлое давно здесь превратилось в прах,
Лишь силуэт любви впечатан вглубь развалин.
Вглядись, здесь призрак жив того, кто был влеком
Сто лет назад сюда неутолимой страстью,
Полураскрытых губ кто целовал излом
И кто на стол швырял тузы в четыре масти.
Ты видишь, он пришел. Гляди, его рука
Зелёного сукна касается любовно.
И он спешит туда, где шелестят шелка,
Где тесно для двоих и дышится неровно.
И, освещая свод, Луны сияет диск.
И призрак меж руин, как будто на арене.
Остановись! Оставь ему его каприз.
И пощади его - не тронь чужое Время!
Летучей мыши писк пронзительно-печален.
Ведь прошлое давно здесь превратилось в прах,
Лишь силуэт любви впечатан вглубь развалин.
Вглядись, здесь призрак жив того, кто был влеком
Сто лет назад сюда неутолимой страстью,
Полураскрытых губ кто целовал излом
И кто на стол швырял тузы в четыре масти.
Ты видишь, он пришел. Гляди, его рука
Зелёного сукна касается любовно.
И он спешит туда, где шелестят шелка,
Где тесно для двоих и дышится неровно.
И, освещая свод, Луны сияет диск.
И призрак меж руин, как будто на арене.
Остановись! Оставь ему его каприз.
И пощади его - не тронь чужое Время!
ПОЛНОЛУНИЕ
Раз в месяц за окнами круглая встанет луна.
И сон отойдёт, а захочешь уснуть - не уснёшь.
Из многих причин непременно найдётся одна -
Такая, что душу безжалостно втянет под нож.
И вытянет узел ошибок, обид и потерь,
О чём про себя и на людях - уж лучше молчок.
Чему только щель приоткрой - и тогда твою дверь
Навряд ли спасут и щеколда, и ключ, и крючок.
Но всё же, но всё же с другой посмотри стороны:
Бессонницы, как и вампиры, боятся утра.
И звёздочка медленно гаснет близ полной луны.
И скоро рассвет - петушиного крика пора.
Он трижды взовьётся и трижды зарю возвестит.
И сон возвратится. Но всё же не ведомо мне:
Зачем в полнолунье так сердце тоскливо щемит
И что его тянет так неодолимо к Луне?
И сон отойдёт, а захочешь уснуть - не уснёшь.
Из многих причин непременно найдётся одна -
Такая, что душу безжалостно втянет под нож.
И вытянет узел ошибок, обид и потерь,
О чём про себя и на людях - уж лучше молчок.
Чему только щель приоткрой - и тогда твою дверь
Навряд ли спасут и щеколда, и ключ, и крючок.
Но всё же, но всё же с другой посмотри стороны:
Бессонницы, как и вампиры, боятся утра.
И звёздочка медленно гаснет близ полной луны.
И скоро рассвет - петушиного крика пора.
Он трижды взовьётся и трижды зарю возвестит.
И сон возвратится. Но всё же не ведомо мне:
Зачем в полнолунье так сердце тоскливо щемит
И что его тянет так неодолимо к Луне?
* * *
О лете жестоком, о зное, о дыме и гари;
Об окнах московских, слепых от удушливой хмари,
Об этих восьми бесконечных неделях, о многом:
О солнце, белевшем на небе зловещим ожогом;
О том, как за всполохом шёл огнедышащий всполох;
О выжженных напрочь лесах и обугленных сёлах;
О сгинувших в пламени людях, о рухнувших птицах...
Всё минет, но как мне от памяти освободиться:
Ведь там, где поднимутся снова леса и жилища, -
Под каждой травинкой там тлеет своё пепелище.
Об окнах московских, слепых от удушливой хмари,
Об этих восьми бесконечных неделях, о многом:
О солнце, белевшем на небе зловещим ожогом;
О том, как за всполохом шёл огнедышащий всполох;
О выжженных напрочь лесах и обугленных сёлах;
О сгинувших в пламени людях, о рухнувших птицах...
Всё минет, но как мне от памяти освободиться:
Ведь там, где поднимутся снова леса и жилища, -
Под каждой травинкой там тлеет своё пепелище.
2010
* * *
Давать советы - бесполезный труд.
Чужих ошибок горестная повесть.
Но тайно ото всех в душе живут
Советчик - сердце и советчик - совесть.
И я их голоса в своей крови
Несу, храню и заглушить не смею.
И знаю: лишь перед лицом любви
Становимся мы чище и щедрее.
И понимаю: в будущем и днесь -
Вот человек, в нём всё смешалось чудно.
Люблю его таким, каков он есть,
Не жалуясь, что это слишком трудно.
Отмерена любовь на небесах.
Но даже здесь, где надо жить отважно
И где гуляют гирьки на весах,
Нам воздаётся за любовь однажды.
Чужих ошибок горестная повесть.
Но тайно ото всех в душе живут
Советчик - сердце и советчик - совесть.
И я их голоса в своей крови
Несу, храню и заглушить не смею.
И знаю: лишь перед лицом любви
Становимся мы чище и щедрее.
И понимаю: в будущем и днесь -
Вот человек, в нём всё смешалось чудно.
Люблю его таким, каков он есть,
Не жалуясь, что это слишком трудно.
Отмерена любовь на небесах.
Но даже здесь, где надо жить отважно
И где гуляют гирьки на весах,
Нам воздаётся за любовь однажды.
* * *
Здесь Слово толкуется разно
И спутан порядок вещей.
Здесь преодоленье соблазна
Бывает соблазна сильней.
Здесь гнева не меньше, чем боли,
И скользко так - только держись!
А в общем, обычное поле,
И в общем, обычная жизнь.
Не каждый здесь мечен любовью,
Как детскою оспой щека,
Как метит со страстью слепою
Пчела сердцевину цветка.
Но тот, кто и в пору шальную
Несёт, не боясь ничего,
Божественный след поцелуя, -
Тот вечен. Я верю в него.
И спутан порядок вещей.
Здесь преодоленье соблазна
Бывает соблазна сильней.
Здесь гнева не меньше, чем боли,
И скользко так - только держись!
А в общем, обычное поле,
И в общем, обычная жизнь.
Не каждый здесь мечен любовью,
Как детскою оспой щека,
Как метит со страстью слепою
Пчела сердцевину цветка.
Но тот, кто и в пору шальную
Несёт, не боясь ничего,
Божественный след поцелуя, -
Тот вечен. Я верю в него.