Силлабо-тоника
Сергей АРУТЮНОВ
ОТ СИХ ДО СИХ
* * *
* * *
Жуя свой хлеб, коней своих седлая,
Мы верили, что, как ни лимитируй,
Взойдет над нами благодать земная,
Не проливаясь каплей ни единой.
А то, что вкруг нее так тесно трутся,
Посиживая в золотых тиарах,
И храбрецы, что праздновали труса,
И подлецы, что пали смертью храбрых,
Скорей копейка, нежели полтина,
И точно никакая не красава
Их участь, что за нас переплатила,
Но этим не спасла, а искромсала.
Тогда, в те дни, не нация погибла —
Сама судьба нам сопли вытирала,
И стало небо братская могила,
От сих до сих, с торчка до ветерана.
Вот почему, отпраздновав Победу,
Никто не спросит в утреннем обкоме,
Куда я мертвых поминать поеду,
В какую степь, за облако какое.
Мы верили, что, как ни лимитируй,
Взойдет над нами благодать земная,
Не проливаясь каплей ни единой.
А то, что вкруг нее так тесно трутся,
Посиживая в золотых тиарах,
И храбрецы, что праздновали труса,
И подлецы, что пали смертью храбрых,
Скорей копейка, нежели полтина,
И точно никакая не красава
Их участь, что за нас переплатила,
Но этим не спасла, а искромсала.
Тогда, в те дни, не нация погибла —
Сама судьба нам сопли вытирала,
И стало небо братская могила,
От сих до сих, с торчка до ветерана.
Вот почему, отпраздновав Победу,
Никто не спросит в утреннем обкоме,
Куда я мертвых поминать поеду,
В какую степь, за облако какое.
* * *
Пусть погода сердится,
День упит в говно,
Мне одеться смертницей —
Самое оно.
Дешево понтуется
Купленный ревком —
Я пойду по улице
Черным воронком.
Адовой паломнице,
Гадок ваш колхоз:
Крокодил не ловится,
Не растет кокос.
Грезите о Разине?
Мерьте паранджу.
Я меж вами, мразями,
Славно поброжу.
Что такие бледные?
Прекратить скулеж.
Девственными плевами
Воли не скуешь.
Грянет революция,
Сколько ни блуди.
С вами, грехолюбцами,
Нам не по пути.
Зря, что ль, в ухо самое
Мне с утра шипит
Крещеный Усамою
Молодец-шахид,
Чтоб, согласно тактике,
Я не сплоховал,
Перемкнул контактики,
И Аллах Акбар?
День упит в говно,
Мне одеться смертницей —
Самое оно.
Дешево понтуется
Купленный ревком —
Я пойду по улице
Черным воронком.
Адовой паломнице,
Гадок ваш колхоз:
Крокодил не ловится,
Не растет кокос.
Грезите о Разине?
Мерьте паранджу.
Я меж вами, мразями,
Славно поброжу.
Что такие бледные?
Прекратить скулеж.
Девственными плевами
Воли не скуешь.
Грянет революция,
Сколько ни блуди.
С вами, грехолюбцами,
Нам не по пути.
Зря, что ль, в ухо самое
Мне с утра шипит
Крещеный Усамою
Молодец-шахид,
Чтоб, согласно тактике,
Я не сплоховал,
Перемкнул контактики,
И Аллах Акбар?
* * *
Мне с детства памятны великие:
Всклокоченными бородами
Неслись их гневные филиппики
А-ля профессор Мавродаки.
Там был подход не чисто клановый.
Там разбирались по-пацански:
Давай, ВэЭн, давай выкладывай,
Куда ты спрятал наши цацки.
Ах, милый друг, интеллигенция!
За что мы кинуты так жестко?
Пока ты забавлялась нэцками,
У нас повылезала шерстка.
Когда в стране запахло жареным,
Снимали ячих и подъячих,
Скакала бодрым ты лошариком,
А мы во двор носили мячик.
Об стенку бойлерной чеканена
От автобазы до аптеки,
Та жизнь была неисчерпаема
На всевозможные оттенки,
А эта сшита гнойной придурью
Из лоскутков эпохи прежней,
Когда вели ее, обритую,
По осыпям гранитных брешей.
Мастак я лучшее вычеркивать,
Цедить сквозь зубы God и Damned.
Та жизнь мечтала хоть о чем-нибудь,
А эта смысла не имеет.
Всклокоченными бородами
Неслись их гневные филиппики
А-ля профессор Мавродаки.
Там был подход не чисто клановый.
Там разбирались по-пацански:
Давай, ВэЭн, давай выкладывай,
Куда ты спрятал наши цацки.
Ах, милый друг, интеллигенция!
За что мы кинуты так жестко?
Пока ты забавлялась нэцками,
У нас повылезала шерстка.
Когда в стране запахло жареным,
Снимали ячих и подъячих,
Скакала бодрым ты лошариком,
А мы во двор носили мячик.
Об стенку бойлерной чеканена
От автобазы до аптеки,
Та жизнь была неисчерпаема
На всевозможные оттенки,
А эта сшита гнойной придурью
Из лоскутков эпохи прежней,
Когда вели ее, обритую,
По осыпям гранитных брешей.
Мастак я лучшее вычеркивать,
Цедить сквозь зубы God и Damned.
Та жизнь мечтала хоть о чем-нибудь,
А эта смысла не имеет.
* * *
В этой сумрачной толкотне,
Где и вера в богов — не из их числа,
Ты ли сводишь меня ко мне
Шерстяным языком язычества?
Я не ставил тебе свечу,
Потому что в горючем пламени
Сам сыграю, верней, сбренчу,
Как мне душу пекли и плавили,
Черным клубнем к твоим ногам
Подкачусь, шелестя обуглено,
Не обвесившись ни на грамм
Послезавтрашней дыркой бублика.
Ты — сегодня не оскудей,
Зимней мглы на меня не сваливай
В этот солнечный майский день
Над купелью моей асфальтовой.
Избавляя от непотребств,
Проштампуй мне «сдано-оплачено»,
Вместо подписи, ставя крест:
К. Катани, Микеле Плачидо.
Где и вера в богов — не из их числа,
Ты ли сводишь меня ко мне
Шерстяным языком язычества?
Я не ставил тебе свечу,
Потому что в горючем пламени
Сам сыграю, верней, сбренчу,
Как мне душу пекли и плавили,
Черным клубнем к твоим ногам
Подкачусь, шелестя обуглено,
Не обвесившись ни на грамм
Послезавтрашней дыркой бублика.
Ты — сегодня не оскудей,
Зимней мглы на меня не сваливай
В этот солнечный майский день
Над купелью моей асфальтовой.
Избавляя от непотребств,
Проштампуй мне «сдано-оплачено»,
Вместо подписи, ставя крест:
К. Катани, Микеле Плачидо.
* * *
В хоре согласном голос мой был негромок:
Это свобода подлых, вошедших в раж.
Я избегал волнений, разрывов, кромок.
Целься вернее, мальчик, тогда шарашь.
Вар ты мой Вар! О ссученных легионах
Легче заткнуться, чем потерять кредит.
Слышишь, как дачники прутся на летний отдых,
Ветка сирени в мутном окне кряхтит?
Я отдавал предпочтенье семейным сценам,
Уличный рокот редко меня вставлял.
Мировоззренье, в общем, осталось цельным:
С памяти стружку снял годовой столяр.
Даже когда распяли за тихий шелест
Слов, обращенных к набатным колоколам,
Так и висел, напружен и толстошеист,
Мясом судьбы, рассеченным напополам.
Это свобода подлых, вошедших в раж.
Я избегал волнений, разрывов, кромок.
Целься вернее, мальчик, тогда шарашь.
Вар ты мой Вар! О ссученных легионах
Легче заткнуться, чем потерять кредит.
Слышишь, как дачники прутся на летний отдых,
Ветка сирени в мутном окне кряхтит?
Я отдавал предпочтенье семейным сценам,
Уличный рокот редко меня вставлял.
Мировоззренье, в общем, осталось цельным:
С памяти стружку снял годовой столяр.
Даже когда распяли за тихий шелест
Слов, обращенных к набатным колоколам,
Так и висел, напружен и толстошеист,
Мясом судьбы, рассеченным напополам.
* * *
Щадит меня тоска моя, покуда
Приходишь в дом и спишь, развеселившись
Тому, что дом — не стойбище якута,
Хоть сроду обходился без излишеств,
Но дом стоял по центру мирозданья,
Один-единствен в пустоте лазурной,
Корнями будней в землю прорастая
И сращивая скрытых амбразурой,
Смотрящихся так странно посторонне
Средь бедствий интерьера и ландшафта,
Листавших Гигиену и Здоровье,
Но вместо Клодта видевших клошара —
Тех самых, что о будущем пекутся,
Как будто мавзолей себе склепали
И выдавили в сердце, как якудза, —
Щадит меня тоска моя слепая.
…Когда-нибудь я умирать устану
И выживу как вид — кто знает, скоро ль
Ответить мне придется протестанту,
К чему я избран протестантской сворой…
И я отвечу, дому поклонившись,
Не взглядом если, то двумя словами:
Без потолка до пола не унижусь.
Ты не узнаешь, как меня сломали.
Приходишь в дом и спишь, развеселившись
Тому, что дом — не стойбище якута,
Хоть сроду обходился без излишеств,
Но дом стоял по центру мирозданья,
Один-единствен в пустоте лазурной,
Корнями будней в землю прорастая
И сращивая скрытых амбразурой,
Смотрящихся так странно посторонне
Средь бедствий интерьера и ландшафта,
Листавших Гигиену и Здоровье,
Но вместо Клодта видевших клошара —
Тех самых, что о будущем пекутся,
Как будто мавзолей себе склепали
И выдавили в сердце, как якудза, —
Щадит меня тоска моя слепая.
…Когда-нибудь я умирать устану
И выживу как вид — кто знает, скоро ль
Ответить мне придется протестанту,
К чему я избран протестантской сворой…
И я отвечу, дому поклонившись,
Не взглядом если, то двумя словами:
Без потолка до пола не унижусь.
Ты не узнаешь, как меня сломали.
* * *
Кто весь век свой вековал
Не под хвост путчисту,
Потребляет Ягуар
И клянет Отчизну:
Мол, и флаг ее поник,
И вонюча на дух —
Славься, бутовский пикник,
Царствие палаток!
Не напрасно жизнь влачат
Юкосы ЛУКОЙЛа,
В глотки загнанных волчат
Сцеживая пойло.
Нахлебались оклахом
Каменные джунгли,
Олигархским каблуком
Давлены, пожухли.
Не гаагский педофил
За окном процокал —
Турок, перс и бедуин
В сланцах и борцовках.
Пробил час мотать чалму?
Такова оферта?
Вы откуда, почему?
Не дают ответа.
Плачьте, Павел и Матфей,
За Отца и Сына:
Облик Родины моей
Гадок неизбывно.
И ничто не исцелит,
Если так нездешне
Погружаются в зенит
Солнечные стержни.
И душа изнемогла,
И с дороги скрежет,
И брюзжит ночная мгла,
И рассвет не брезжит.
Не под хвост путчисту,
Потребляет Ягуар
И клянет Отчизну:
Мол, и флаг ее поник,
И вонюча на дух —
Славься, бутовский пикник,
Царствие палаток!
Не напрасно жизнь влачат
Юкосы ЛУКОЙЛа,
В глотки загнанных волчат
Сцеживая пойло.
Нахлебались оклахом
Каменные джунгли,
Олигархским каблуком
Давлены, пожухли.
Не гаагский педофил
За окном процокал —
Турок, перс и бедуин
В сланцах и борцовках.
Пробил час мотать чалму?
Такова оферта?
Вы откуда, почему?
Не дают ответа.
Плачьте, Павел и Матфей,
За Отца и Сына:
Облик Родины моей
Гадок неизбывно.
И ничто не исцелит,
Если так нездешне
Погружаются в зенит
Солнечные стержни.
И душа изнемогла,
И с дороги скрежет,
И брюзжит ночная мгла,
И рассвет не брезжит.
* * *
Ласкали небо влажными ладонями,
Судачили о странностях престола
И век обозначали Anno Domini,
Рождаясь после Рождества Христова.
Мы выходили в полдень. Это значило
Земную глушь, где мельче не дробимы,
Метались искры лагеря казачьего,
Как Турбины, вращавшие турбины.
Вернулись в полночь — полыхало зарево,
Поскрипывал паркет, судьба юлила.
Так наше время было разбазарено
И стал язык раздвоен, как билингва.
И увлекаясь призрачной тематикой,
Не стали мы ни праведней, ни крепче
Над сумерками речи одихмантьевой
И вообще над сумерками речи.
В те дни, когда горели наши вотчины,
Мы небо ни о чем не попросили,
Поскольку весть несли, что вести кончены
До самой мглы. До светлой парусии.
Судачили о странностях престола
И век обозначали Anno Domini,
Рождаясь после Рождества Христова.
Мы выходили в полдень. Это значило
Земную глушь, где мельче не дробимы,
Метались искры лагеря казачьего,
Как Турбины, вращавшие турбины.
Вернулись в полночь — полыхало зарево,
Поскрипывал паркет, судьба юлила.
Так наше время было разбазарено
И стал язык раздвоен, как билингва.
И увлекаясь призрачной тематикой,
Не стали мы ни праведней, ни крепче
Над сумерками речи одихмантьевой
И вообще над сумерками речи.
В те дни, когда горели наши вотчины,
Мы небо ни о чем не попросили,
Поскольку весть несли, что вести кончены
До самой мглы. До светлой парусии.
* * *
Пока мочили, было сухо.
Здесь, на усиленном режиме,
Лишь увольняшкам и везуха:
Их патрулями не пришибли.
А будут спрашивать, ответьте,
На выслугу не упирайте,
Поглубже спрячьте ваш вивенди:
Начальству нужен операнди.
Здесь, на чиновном пилотаже,
К собранью букли пергидроля,
На три звезды пошлют и даже
Пусть на одну, зато — Героя.
Но не поможет Авиценна
Тем, чья неистовость убойна:
Не пуля красит офицера,
А у поребрика — обойма
И летний блик, что так искристо
Ложится в древние альбомы,
Где, вечно зелен, бдит С-300
И песни шахтные альтовы.
Здесь, на усиленном режиме,
Лишь увольняшкам и везуха:
Их патрулями не пришибли.
А будут спрашивать, ответьте,
На выслугу не упирайте,
Поглубже спрячьте ваш вивенди:
Начальству нужен операнди.
Здесь, на чиновном пилотаже,
К собранью букли пергидроля,
На три звезды пошлют и даже
Пусть на одну, зато — Героя.
Но не поможет Авиценна
Тем, чья неистовость убойна:
Не пуля красит офицера,
А у поребрика — обойма
И летний блик, что так искристо
Ложится в древние альбомы,
Где, вечно зелен, бдит С-300
И песни шахтные альтовы.
* * *
Он мог уже не торопиться
К своим студенческим телятам:
Светла дорога арабиста.
В советском семьдесят девятом.
Змеилась надпись на дувале —
«Кто мертв, тому не проболтаться».
В те дни за шурави давали
По акру маковых плантаций,
Поскольку в большинстве провинций
Он принял облик Азраила,
Не корча из себя провидца,
Пока плечо не раздробило.
Он знал часы, и сроки ведал,
И жизни подрезал красиво,
Пока оплавленным кюветом
Ему судьба не пригрозила.
Любые споры утихали,
Когда слетал он с гор песками,
И шоколадные дехкане
На скулы брови опускали.
Здесь ни убавить, ни прибавить:
Очерчен штыковой лопатой,
Он по себе оставил память,
Не то, что нынешняя падаль.
Над ним не смогут изолгаться
Ни жалкие подачки взводным,
Ни ржавчина звезды солдатской
Под небом выжженным и злобным.
К своим студенческим телятам:
Светла дорога арабиста.
В советском семьдесят девятом.
Змеилась надпись на дувале —
«Кто мертв, тому не проболтаться».
В те дни за шурави давали
По акру маковых плантаций,
Поскольку в большинстве провинций
Он принял облик Азраила,
Не корча из себя провидца,
Пока плечо не раздробило.
Он знал часы, и сроки ведал,
И жизни подрезал красиво,
Пока оплавленным кюветом
Ему судьба не пригрозила.
Любые споры утихали,
Когда слетал он с гор песками,
И шоколадные дехкане
На скулы брови опускали.
Здесь ни убавить, ни прибавить:
Очерчен штыковой лопатой,
Он по себе оставил память,
Не то, что нынешняя падаль.
Над ним не смогут изолгаться
Ни жалкие подачки взводным,
Ни ржавчина звезды солдатской
Под небом выжженным и злобным.