Поет, наплевав на все, соловей на ветке,
а ты на него глядишь из прозрачной клетки,
пропитанной светом, словно ладонь — Purellом...
Не думай, а то из кухни пахнет горелым.

Мельчи, занимайся бытом. А позже, вскоре
в былое нырнешь, как тихая рыба — в море,
не так глубоко, чтоб в моде был танец шимми,
но все же — когда деревья были большими,

когда обещаньем счастья светились выси,
когда ты считал, что все от тебя зависит,
и кролики бойко лезли из шляпы мага,
и ждал ты свою любовь, и ждала бумага

эмоций, не исказившихся при озвучке,
отчаянных строк, дымящейся авторучки...
Там пленкою бриолина блестели лужи...
Натешился миражами? Пора наружу —

где есть небеса такого же точно цвета,
где, словно победный полк, наступает лето,
а люди, отринув нравы былой эпохи,
при виде других людей экономят вдохи.

А та, из-за глаз которой постыдно сходил с ума ты,
а та, из-за губ которой заваливал сопроматы,
глядела слегка устало, даря недоверья вотум,
и честно тебя считала паяцем и виршеплетом.

Ты был по-собачьи верной частичкой ее владений.
Ее не касалась скверна. Над ней не сгущались тени.
Лишь солнце вовсю сверкало в алмазах ее короны.
И было ей мира мало, и зал был ей тесен тронный.

Ты сжился с невидной ролью, страдал горячо и немо...
Любовь рифмовалась с кровью и с низко висящим небом.
Темнела восхода лента в белесых потеках грима...
Она уходила с кем-то. Она проходила мимо.

И вроде бы — эка малость, и плюнуть пора давно бы,
но жизнь без нее казалось пустым бытием амебы.
В чеканку стихотворенья пытались слова слагаться...
Какое смешное время; забавное время — двадцать.

Года — словно свист картечи. Остыла вулкана лава.
Она при возможной встрече тебя не узнает, право...
Но зря на судьбу не сетуй, вы стали вполне похожи:
ведь сам ты при встрече этой ее не узнаешь тоже.

Мы стали злей, устав считать потери
на скомканном, запутанном пути...
Раз кончилась трава, индрикотерий,
пора уже на мясо перейти.
И, голос обретя звериный, грубый,
шкодливого азарта не тая,
вонзаем затупившиеся зубы
в просроченную шкуру бытия.

Людское по-змеиному линяет,
возвышенное — падает на дно.
И слишком часто нас разъединяет,
что, в принципе, объединять должно.
Сидим по норам, дикие, как йети,
нить Ариадны в пальцах теребя,
и, страстно обвиняя всех на свете,
не забываем пожалеть себя.

Былое на запчасти раскурочив,
фальшивим, исполняя попурри...
И длится день намного дольше ночи,
захваченный командою «Замри!».
Так пахнет ощущеньем божьей кары,
что хоть кричи, используя капслок...
И много ль смысла — выходить в Икары,
чтоб крылья обломать о потолок?

В пространстве неприкаянном и узком
в соцсетках Ярославной голося,
как просто быть двустворчатым моллюском,
у коего отняли все и вся.
Итожь: весны разбитая повозка,
последний холод и последний снег...
И ты, и я — мы персонажи Босха
с его картины «Двадцать первый век».

Ты не камень. Об этом и речь-то.
Не меняться — попробуй, сумей...
Все с тобой происшедшее — нечто
наподобие линьки у змей.
И не то чтобы сброшена кожа
или новая кожа ценней:
ты во многом остался похожим
на себя по прошествии дней.
Бунтовать перестали зелоты;
разговорчики стихли в строю,
и осыпался слой позолоты,
доказавший ненужность свою.
Замедляется бег иноходца,
и устал от мотыги феллах...
В Зазеркалье навряд ли найдется
то, что ты не узрел в зеркалах.
Все как есть, никакого эрзаца.
Все как есть, никаких конфетти.
И границу меж «быть» и «казаться»
разглядеть невозможно почти.
И скупые прохладные ноты
заполняют вечернюю высь...
Ведь осталось лишь то, без чего ты
не хотел и не смог обойтись.

Не выходи из комнаты, не заходи на кухню,
пусть в жестяной посудине тихо котлета тухнет:
твой холодильник вырублен. Кажется, неуплата.
Не выходи из комнаты, тусклого каземата.

Не уходи из комнаты в затхлый квадратик спальни
и представляй, как будто бы ты декабрист опальный.
В спальне к стене приклеены черные клочья тени —
будто бы у курильщика легкие на рентгене.

Не выходи из комнаты. Нет в коридоре света —
вешалка там проявится ближе к началу лета;
вещи на ней изъедены молью, и впали в кому.
Если б жена увидела — снова б ушла к другому.

Не выходи из комнаты. Ласково, как икона,
смотрит в тебя невидяще серый зрачок балкона,
будящий мысль, присущую мальчику, но не мужу —
вниз заглянув, уверенно сделать шажок наружу.

Как иронично: в комнате счастья висит подкова,
а за пределом комнаты нет ничего такого,
нет никакого рая там, нет никакого ада,
стоящих сил, затраченных на подниманье зада.

В центре замшелой статики — все-таки меньше боли.
Перечитай Пелевина или Толстого, что ли,
ну, на крайняк-то — собственных глупых стихов подшивку...
Не выходи из комнаты. Не совершай ошибку.

Да, это я. Привет тебе, привет.
Как говорится, сколько зим и лет...
Один в один про это пел «Секрет» —
ты помнишь, да? Нельзя в утиль пока нам.
Я изменился, но все тот же скальд,
и лишь с годами все седее скальп.
А впрочем, исказят всю правду скайп
с вэбкамом.

И прорву лет вместили зеркала...
Хоть мы с тобой сто лет без бла-бла-бла,
я в целом в курсе, как твои дела —
и третий муж, и даже внуков — трое...
Мы оба там, где правит капитал,
но я вошел совсем в другой портал,
а в плане внуков я совсем отстал,
не скрою.

Тебе кажусь я слишком скучным, да?
Жена — одна. Наверно, навсегда.
Меняются века и города,
и в памяти все зыбко и нестойко...
Мы были заполошней и свежей,
совсем другой музон гонял диджей...
Но жизнь, по сути — сумма миражей
и только.

Промчались годы глупых эскапад...
Гляди-ка: ночь. Все в доме сладко спят.
Проклятый ковид не идет на спад;
как быстро он рванул из грязи в князи...
За этот милый временной прыжок —
спасибо. Отболел былой ожог.
Побольше счастья для тебя, дружок.
До связи.

1.

Ночью он спал, и вдруг острие иглы
прямо напротив сердца — вонзилось в спину.
Комната стала меньше наполовину.
Мир завертелся, словно бока юлы.
Будто тисками, резко сдавило грудь.
Силясь припомнить, было ль когда-то хуже,
он убеждал себя: «Не будить жену же...»
И не будил. Когда полегчало чуть —
ноги спустил с кровати и, не шумя,
двинулся вниз, поскольку внизу таблетки.
В темном окне слегка шевелились ветки,
словно шептали: «Боже, помилуй мя...»

2.

Ближе к шести проснулась уже она —
вся в одеяле, словно письмо в конверте.
Муж — не в кровати. «Где его носят черти?» —
думала вяло, сбросив остатки сна.
В спальный квадрат еще не вползла беда,
не задышала волгло из полумрака...
«Странно. С чего внизу так скулит собака?
Как никогда, ей-богу.
Как никогда».

Утоли мои печали, утоли...
Удаляются в изгнанье короли,
удаляются в безвестность, на отшиб
мемуарами точить карандаши,
постигают сэконд-хэнд чужих щедрот,
вспоминают верноподданный народ,
кормят уток, заселивших водоем,
размышляя о величии своем.
Нет ни слуг, ни церемоний, ни потех;
в старых мантиях с годами вылез мех.
В каждом дне своем, во сне и наяву
все труднее оставаться на плаву.
И глядят с небес, презренья не тая,
облака. И тихий свет небытия
заполняет вместо крови трубки вен...
И живет своею жизнью город N,
старой псиной распластавшийся в пыли.
Утоли мои печали, утоли...
На последнем беспокойном вираже
в одиночку мне не справиться уже.

Всесильный бог погоды много дней как залил зенки,
забыл дела, как в школе первый класс на переменке,
и скрылся от вопросов в свой заоблачный сераль.
Но календарь, угрюмо скособочившись на стенке,
упрямо утверждает, что на улице февраль.

Давно сугробы выцвели, давно сошли на кашу.
Зима — когда-то наше все — теперь уже не наше;
она сдает позиции. Легко, за пядью пядь...
От вечера до вечера соскальзывают в кашель
проклятые гриппозные плюс два, плюс три, плюс пять.

Стучат по крыше градины — крупны, как чечевица.
Зачем куда-то улетать в такую зиму, птица? —
и здесь неплохо кормят, и не холодно ничуть.
В такое время встретиться сложнее, чем проститься,
и миражом мелькает ускользающая суть.

А на скамейке замерли торжественно вороны
и выглядят серьезнее министра обороны,
распоряженья глупые бормочут нараспев.
Зима, в твоем оружии закончились патроны,
и ты сама закончишься, начаться не успев.

Ну, сколько же можно, старче, забрасывать в море невод?
Пора отдохнуть бы, что ли... Зачем тебе эта фронда?
Неужто не надоело коптить в одиночку небо
и фильмы смотреть из древних коллекций Госфильмофонда,
где ладно поют девчата и сеют пшеницу хлопцы,
где домик с покатой крышей на старом солдатском фото?..
Ну, сколько же можно, право, глядеть в глубину колодца,
себя убедить пытаясь, что ты еще помнишь что-то?
Покой — он ведь близко, рядом, как фатума рот разверстый;
уже не дождаться счастья, здоровья и прочих выгод...
Зачем тебе, старче, это? Совсем же один, как перст, ты.
Пора бы поторопиться. Пора бы уже на выход.
Ты с прежним азартом псовым лакаешь уху из миски,
зачем-то в углах избушки, кряхтя, протираешь плесень...
Ну, как ты не понимаешь: ты лишний в порту приписки;
всему государству худо от песен твоих и пенсий.
И коль ежедневным бедам конца не видать и края,
зачем просыпаться утром и вновь вылезать из кожи?!
Но смотрит старик, прищурясь, на белые створки рая,
и шепчет: «Еще не время».
И шепчет: «Чуток попозже».

Овражьей тропкой шириной в аршин,
вдоль улочки меж замерших машин
бегут коты. Пружинки в мягких лапах.
Что делать, уж такие времена:
апрель отлично виден из окна
и ясно различим на цвет и запах.

Что делать, уж такие времена,
хоть календарно — все-таки весна,
похожая на остальные весны.
И старый бук — взволнованный, ничей —
весь в ленточках из солнечных лучей,
как будто ветеран орденоносный.
Апрель был год назад. Апрель сейчас.
И разницы почти не видит глаз
в волнующем пространстве заоконном...
Что делать, уж такие времена:
почти привычной стала тишина
безлюдья, освященного законом.

Апрель летит неведомо куда
сквозь веси, континенты, города
весенним и таким победным маршем;
он так открыто рад тебе и мне,
что кажется трагическим вдвойне
незримый вирус с титулом монаршим.

И тянулась эпоха — голая, словно плац;
не хватало шагов, и со стенкой сходилась стенка.
А в пепельнице, похожей на пепелац,
дотлевала очередная нетленка.
Утекало время — дождинками в водосток,
и проклятья печать помечала и рок, и диско...
Послевкусие юности — терпкое, как глоток
популярного и дешевого бренди «Плиска».
Каждый миг был, как старый свитер, затерт до дыр;
обезглавленный поезд летел, грохоча на стыках...
А на старом татами возились борцы за мир
с апоплексичным румянцем на дряблых ликах.
Жизнь казалась чужою, взятою напрокат,
но плакаты и гены твердили: нельзя иначе...
Из давно подзапретных далей смотрел закат,
стены наших хрущоб облизывая по-щенячьи.
И, состоя из клаустрофобии и невстреч,
лишь для нас одних бесспорная, словно данность,
в беспросветное время суток рождалась Речь.
Но к утру умирала, словно и не рождалась.