Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Александр ПЕТРУШКИН



ЛИНИИ ПОВЕСТВОВАНЬЯ



Александр Петрушкин — поэт, организатор литературного процесса. Родился в Челябинске, жил в Озерске, Лесном, Екатеринбурге. Учредитель и издатель нескольких антологий, книжных серий, альманахов и журналов. Куратор литературных премий, фестивалей и семинаров. Лауреат нескольких литературных конкурсов. Организатор и куратор литературного портала "Мегалит". Член Союза писателей XX века. Живет в г. Кыштым.



* * *

Ты выговаривал меня
из смерти и трещотки
из пепла, то есть из огня —
который обрел четкий

не изменяющийся вид
и след, чем был закончен
похожий на меня двойник —
о как же был он прочен!

как был прочтен он на лету
любой из этих женщин!
как был сочтен в любых часах,
из их прекрасных трещин

был извлечен, как космонавт
из космоса обиды,
из воздуха, который там
почти уже не виден!

как плакал он, когда огонь
затвердевал, и голем
держал его в своих руках —
отныне весь свободен

чтоб выговаривать меня,
деля на тень и тени
поводыря, перепелов,
горящих средь отметин

где с каждой медной головни
вверх капали ожоги
и говорили: оживи
и выйди из трещотки,

из тягости трудов своих,
из пепла их и праха —
свистулька, голем, космонавт,
вязанка, зажигалка.



* * *

Мы будем фоторамкою, в которой
[невидим] ангел оставляет снег,
и снег горит, как будто света скорый
пришел [за кадром] — а тебя здесь нет.

— Что делать?

— пить вино — не умирать же?!
смыкаясь в конус зренья своего
у снега и у мира на изнанке,
где в кадре только Бог
[и больше. Бог].



* * *

Тоска двойная горизонта:
земля бела и небо бело —
так сложно выходить из ихних
привычных комнат и каптерок.


И птицы белые взлетают,
и чертят снегом или мелом
прозрачные, как слово, звезды
среди магнитов и пятерок.

И все что над звенит в пустыне
и им пустоты, откликаясь,
горят шарами в темно-синем
глазу у узкого пространства

меж смертью первой и второю,
где всякий сядет, чтоб согреться
и я сижу средь них — постыдный
настолько, что мне нет в них места.



* * *

Имя заемно — оно не мое.
Скоро верну я его и по зимней
теплой дороге пойду так легко,
будто бы не был я — темный и синий.

Если смахнешь ты мои имена
в свет или сумерек белые крохи —
ты возврати сюда все же меня —
только без имени, имя не трогай.

Пусть оно тает на белой руке
у воробья или местной погоды —
имя как имя, но это это не все
с чем я иду к Тебе — черный, ломотный.

Встану я в центре у бега имен,
чести чужой и родного бесчестья —
нет у меня ничего, ничего —
все у Тебя, ничего неизвестно.



* * *

Душа, пытаясь возвратиться,
стоит над телом воробьем —
была обязана трудиться
с ним день за днем, но… [разорвем

здесь линии повествованья —
пусть дворник машет до утра,
метлой бессмертия шугая
ее из каждого угла].

Душа могла бы возвратиться,
но — словно блудный идиот —
как бабочка в руке у тела —
лежит и небо ему шьет.

Игла мерцает. Не отца ли
приходит за тобою дом
из снегопада, как скрижали,
где — пробудившись — тело жмет,

где воробей горит над снегом
и беспечально, и светло
горчит высокий вязкий воздух,
разбивший клюв свой о стекло?



* * *

Вдоль реки идет минус-речь —
не человек теперь, а жженье —
если небо из тела извлечь
остается говно и броженье,
невозможность внутри строить мост,
потому что строитель покинул
эту ветхую, потную плоть,
потому что, как паузы, вынут
он в шуршание рек и листвы,
и в чертеж, то есть поиски сада:
сам себе речи рай человек
посредине молчащего ада.



* * *

Создатель коромысла — смысла плеч —
ко мне спиной стоит. Хотя он рядом — вне,
невидим всем (и мне, конечно, мне
неявлен тоже — ощутим. Вполне).
Его тоска хрустит из темноты,
в нехватке горла, чтоб вместить язык —
и от того не лучше ли молчать,
и немоту его, как радость, ощущать.



* * *

прыжки кузнечиков загустевают в дым
дым леденеет как дыхания кусты
становится и небом и дождем
которого как дирижабли
ждем

качнутся в дирижабле те прыжки
и жабры отрывая от земли
отчалят рыбы в снеги где мороз
вдыхает в избы
время что принес



* * *

Свет, что принимает тело,
как иголку над дырой,
в шорох вынутый из снега —
между небом и землей

он невидим и повсюду,
потому невидим он —
ветки вяжет в узел стужи.
Меж молчаньем с тишиной

все положит он на полку
из вороньей стаи и —
мы лежим на белом свете
в швах, которые слышны.



* * *

Когда на донышке лишь голос
остался, чтоб идти сквозь воды
сухие, в этом птичьем море
держась за смерти пряный волос,

Живой, один, там пролетает
и смотрит на меня сквозь линзу
из космоса и к морю глаза —
себя, как смерть мою, приблизив.

Мы переходим вместе воды
по дну молчания слепого —
молчание все громче, громче
и неделимо больше — снова.



МЕБИУС

Лицо, горящее в снегу —
стоишь или летишь
одним лицом сквозь снега хруст,
которым ты молчишь.

Не говори, не говори —
все ангелы на тьме
тебя воруют в голубках
на ржавом полотне,

или состав гремит и дым,
висящий топором,
торопится тебя слепить
и ослепить потом,

а ты горишь внутри всего,
и черный снегопад
стучит калиткой за окном
и катит звука шар.

И ты внутри его стоишь,
оставив лишь лицо,
и лепишь птиц следы в снежки,
коль выйдешь на крыльцо.

и катится за снегом шар,
в котором лошадь, жар
и хруст, который языком,
ты в Мебиуса сжал.



* * *

Когда ты стал колодцем и снаружи
тебя звучали ведер голоса
и продлевали путь воды, из стужи
вычерпывая в небо небеса —

кто обнаружил нас с тобою в этом
несотворенном гласе [и когда?]
пока вращалась часовою стрелкой
воды холодная подзорная труба?



* * *

В белом городе Уктус,
что лежит промеж Урала
наподобье мертвеца
или Штирлица провала —

никогда я не бывал
и уже не буду видно —
отчего же он звенит
во мне буквой необидной

и сбывается внутри
цепеллинов водоемов
и внутри его, как ключ,
Бог стоит такой огромный?

Повернет по часовой
ход снежинки и обратно
пустит время под откос
в непрозрачных смыслов пятна.



* * *

темнее языка лишь долгий берег,
тоска и бег, стрекочущий в часах,
в сетях, поставленных, как знак вопроса — вынешь,
и — рыбой пахнут звезды на руках.
язык творим из тварей и созвездий —
когда-то смог меня он сочинить…
соприкоснемся мы с водою мордой
и будем лица, утемняясь, пить.



* * *

Успеешь напиться дыханьем
весомым, как камень в руке
и с некоторым запозданьем
себя узнаешь вдалеке.

Вот в зеркале неба уходишь
ты, прошлый — глядишь на него
и кажется если свет тронешь,
то будет красиво, легко,

что хрустнет внутри диафрагма —
и вся фотопленка густа
засвеченным мирозданьем
у самого края моста.

Вот всходишь синицей по ветке
по краешку зрения — Бог,
Он видит тебя в своем снеге,
поскольку продумать не смог,

что валится снег, будто лошадь
в метели надорванный бок,
а смерти никто не придумал —
махнув рукавицей, ушел.



* * *

Море полета, как тьму, обступает птицу.
Птица ли станет руслом или полет рукой? —
все, что мы знали о мире, это, возможно, лица,
разворошив, как свет или сверток, судьбой.

Каждый будет другим — только теперь не узнаешь:
так колышется дверь, как речи слепой итог
на сгустившейся тьме — в конструктор ее разбираешь
и находишь протоку, из птицы сбегающий, ток.



* * *

Как в новогоднем шаре плавал шорох
от падающей ветки — целиком
он был повернут за ключом, который
провален в тени синей за замком.

О, как был звук солен — в щенках зажатый —
и скрип их кожи, прячущейся в медной
посуде снега, что стоит пожаром
среди своих отчисленных отметин.

И бел был шар, и мы с тобой стояли
внутри его отточенной метели,
и плыл внутри невидимый кораблик
и хоровод детей, и что-то пели
щенки в огне с оленьими глазами,
треща из центра шара, как шинели.



* * *

Смерть отымает те имена, что она дала
миру взаймы, числа и тропы дыханья — не все.
что остается на донышке? — света глухая петля,
краткая, что иероглиф бабая Басе.

Смерть, как несушка, покинув родное гнездо,
несется по свету, в себе отмыкая его —
то что ты катишь за нею как пепел — коса,
очень похожая на цифру восемь и колесо.

И дребезжит там, на донышке, медный пятак,
и вырастает в — расплавленный влагою — грунт —
это мерцает внутри у света вода,
преображаясь в нечеловеческий более гул.



* * *

Чем беднее словарь, тем обширнее утро вокруг —
выдыхаешь морозец пейзажа из сажи внутри,
а вокруг фонари, что звенят, будто на водопой
звери, птицы и смертные вслед за тобою пришли.

чей горит в них цветок, распахнув белый зрения зонт,
где нищает язык? пусть пробудит тебя немота
от того, кто тобой в свое медное небо глядит,
замерзая, как выдох у краешка самого рта.



* * *

Пойманный между смертью и полым снегом —
в небо лицом ли бегу или, ставши бегом,
небо держу во рту — я пока еще не был смертью
своей, обожженной как глина, огромным светом.

Что там мерцает в зазоре между светом и тьмою?
вьюга, метель, Вергилии, что с тобою
делят воронку открытого небу глаза,
выклевывают ее, удлиняют до стаи пернатой лаза.



* * *

Стеклянная слеза, глаза прорезав,
оформит тело, выжигая все
вокруг в пейзаж — но кто тебе поверит?

и есть здесь кто-то?
[нет, не так — кто есть здесь Кто?]

Погода. Нет ее. Она внутри
себя закручена, как хромосом спирали —
хромает метеопрогноз, как в Тимбукту
хромает жрец (заметь, не я сказал, хромает),
ломая правила в бесснежном декабре,
стеклянная слеза в себя играет.

По времени. Его пока здесь нет,
а после и не будет — в самом деле,
пейзаж всегда кадр синема — и т. д.
сугробы вместе с птицей улетели,
обуглились, как сумерки богов
уроненные с мраморной кудели.

Пространство. Звезды, что горят внутри
и отражаются на зеркала, обратной
нам, стороне, где только Бог —
и от того и умереть уже не страшно.



* * *

Дитя небытия во мне так длинно зреет,
утяжеляя кожаный мешок —
то произносит мир, то руки греет
о птицы мокрой колкое лицо.

Все тяжелее грозди или руки,
и плод таинственнее светит изнутри.
Окаменеть ли в черно-белом свете? —
О, как он жжет и радостно болит!

Так птица, ставши частию полета,
себя уже не видит и в пейзаж
разматывает прялки крыльев, чтобы
небытие ее ты на руке подъял.



ЗАМОРОЗКИ

Ангелу холодно. Пятнышко света сквозит —
будто бы, циркуль воткнув, окружность извлечь позабыли
и свет [весь свет] на ладони мороза лежит,
ждет извлечения ангела из темноты и прожилин

темных прилива, который калитка и шум,
гул из прохожих безвидных во тьме перехода,
камня ребро, сквозняк и камни, что в круг
свой собирают по зернышку к зернышку голод,

пятнышко света, что размывает прилив
в гудки заводские и скрип жестяной белых крыльев
птицы, которую он и придумать забыл,
оставив пространство полету, где выдох густой толуола
выдумал ангелу плоть, будто в ткани
разрыв, где захрустит ямой нить из мороза, где скован.

Вот он посмотрит в тебя — ты почуешь сквозняк,
пятнышко света, что — сквозь тебя продираясь —
выйдет в свой лес, что взлетает над лесом, горя
и потому никого, как тебя, согревает.

Все отражается. Бог это все + один
запах сирени, что ищет тебя спозаранку
в ангела смотрит, словно в метели обрыв,
вывернув звук, как фонарь темноту, наизнанку.

.