Чтоб нам хоть слово правды
                                            по-русски выпало прочесть.
                                                             Б.Чичибабин

         В начале марта 1962 г. я получил письмо от А.Т.Твардовского. Этому предшествовало его выступление на торжественном заседании в Большом театре со "Словом о Пушкине", где, в частности, сказал: "Разве ограничивается идейно-художественное содержание и значение одного из самых известных произведений политической ли­рики Пушкина "Клеветникам России" тем, что непосредственный по­вод его ─ польское восстание 1830-1831 годов?"[1].
Эти слова задели меня за живое. Я давно был убежден, что стихи "Клеветникам России" и "Бо­родинская годовщина" толкуются у нас искаженно и предвзято, что мы боимся "обидеть" Пушкина, вскрыв их конкретно-исторический смысл и звучание, которое они имели в свое время. И вот Твардовский отде­ляет идейно-художественное содержание и значение этих стихов от их непосредственного повода! Может быть, это открывает возможность сказать правду о нем, о поводе? Ведь Твардовский был тогда в чести: депутат Верховного Совета, кандидат в члены ЦК КПСС. Казалось, что ему позволят то, что запретно для других.
И я написал ему боль­шое письмо, где на трех или четырех страницах высказал то, что думал о стихах "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина", и пред­ложил развернуть его в статью на эту тему. Ответ пришел немедленно. Вот его текст:
                                                                             5 марта 1962 г.
                       Уважаемый тов. Фризман!
Мне очень приятно было получить Ваше письмо в связи с моей речью о Пушкине и по душе мысли, высказанные в нем. Большую "ар­гументированную статью на эту тему" "Новый мир" вряд ли сможет сейчас поместить. Но, во-первых, возможно, мне удастся опубликовать Ваше письмо в ряду других писем в связи со "Словом о Пушкине", а во-вторых, не попытаться ли бы Вам написать что-нибудь на собственно современную тему? Писать Вы можете — это, по крайней мере, вполне очевидно. Желаю Вам всего доброго.
                                                         А. Твардовский[2]

Конечно, отказ есть отказ. Но я уже сорвался с цепи. "Мысли по душе", "писать Вы можете" — нетрудно представить себе, что значило для двадцатишестилетнего учителя школы рабочей молодежи, подоб­ное ободрение, да еще из уст самого Твардовского! Статью я написал, обивал с нею пороги разных журналов, но безуспешно: все выражали мне одобрения, но никто не хотел брать на себя ответственность за публикацию этого крамольного сочинения. И лишь тридцать лет спустя его напечатали "Вопросы литературы".
Не забыл я и о предложении Твардовского написать что-нибудь на собственно современную тему, тем более, что получил от него еще один знак внимания – отдельное издание "Теркина на том свете" с дарственной надписью.  Но случилось так, что в двери "Нового мира" я постучался лишь через несколько лет. Задуманная мной статья называлась "Ирония истории". Замысел ее был обязан своим возникновением сло­вам Энгельса: "Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, — что сделан­ная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл “иронией истории“"[3].
Когда я стал пересматри­вать произведения и особенно письма Маркса и Энгельса, я убедился, что выражение "ирония истории" повторяется в них десятки раз, что им обозначается не менее чем закономерность исторического разви­тия, что это ключ, помогающий и глубже понять прошлое и правильнее разобраться в настоящем. А какая еще эпоха способна была дать такое изобилие примеров действия этого закона, как эпоха Брежнева, эпоха всепронизывающей лжи, фальшивых ценностей, вымышленных успехов, беспримерного разлада между словом и делом. Моим глубинным устремлением, которому я не в силах был противостоять, была жажда выразить свое отношение к советской действительности. Помнится, я думал тогда, что если бы я мог предпослать этой статье такой эпиграф, как хочу, я выбрал бы заключительные строки одной из баллад А.К.Толстого:
                           Российская коммуна,
                           Прими мой первый опыт!
Первым, с кем я поделился своим замыслом, был Владимир Яковлевич Лакшин. Вот ответ, который я от него получил:
                                                                       27 ноября 1967 г.
       Уважаемый товарищ Фризман!
Тема предложенной Вами статьи очень интересна. Конечно, вопрос о ее публикации зависит еще от многих условий – содержания, характера и тона изложения и т.п. Но в любом случае, Вам следует прислать нам ее для ознакомления.
                                                        С уважением       В.Лакшин
           Это письмо положило начало нашей дружбе, которая продолжалась  до самой его смерти. Вскоре после скандала с "Иронией истории", о котором расскажу чуть ниже, я послал ему письмо с впечатлениями, вызванными его статьей о "Мастере и Маргарите", и кое-какими собственными размышлениями об этом романе. Он ответил:
                                                                                  1 ноября 1968 г.
               Уважаемый Леонид Генрихович!
  Вернувшись из отпуска, нашел Ваше письмо. Сердечное спасибо. Рад, что статья о "Мастере" пришлась Вам по душе. Ваши соображения относительно смерти Берлиоза остроумны и заслуживают внимания, хотя, быть может, сам автор и не рассчитывал на такое толкование этого эпизода. Ну, да и так бывает.
                        С искренним уважением   В.Лакшин.
Когда в начале 1971 г. редколлегию "Нового мира" разогнали, а Лакшина, так сказать, "трудоустроили" в журнале "Иностранная литература", он приглашал меня навещать его там. Запомнилась забавная формулировка этого приглашения: "поднимаетесь на такой-то этаж, входите в такую-то комнату и попадаете прямо ко мне в объятия". Я никогда не сотрудничал в "Иностранной литературе" и никаких редакционных дел у нас не было, а лишь чисто дружеское общение. В 1975 г. вышло второе издание его монографии "Толстой и Чехов", и он прислал мне ее "с крепким дружеским рукопожатием".
Из многого, что запомнилось  в Лакшине, мне особенно дорог один эпизод, в котором высветилась его личность. Намного позднее, уже в пору горбачевской "гласности", когда стало печататься многое, что прежде было  запретным, его спросили: "Что вам больше всего хотелось бы написать?", и он ответил: "Письма Короленко Луначарскому". Это может показаться мелочью, но те, кто помнит эти письма, согласятся, что в ответе Лакшина, как в капле воды,  отразилась его политическая и этическая программа, можно сказать,  вся его личность.
Прочтя и одобрив мою "Иронию истории", Лакшин свел меня с Юрием Григорьеви­чем Буртиным, который курировал в "Новом мире"  отдел пу­блицистики. Сказать, что этот человек стал моим другом, – значит сказать лишь малую часть правды.   С первой встречи и до своей смерти он был не только одним из самых близких людей, но и единомышленником в самом определенном и точном значении этого слова.
Те его письма, которые я буду приводить в дальнейшем, не  могут дать полного представления о мере нашей идейной близости – она сильнее всего проявлялась в личном общении, в том абсолютном доверии, которое мы питали друг к другу. Бывало, я приходил к нему домой,  чтобы читать там книги Солженицына, не подлежавшие выносу. и он, уйдя на работу, оставлял меня на весь день в своей квартире, сказав на прощанье: "Вот кофе, хлеб,  в холодильнике колбаса, яйца, вернусь вечером". Я прочел тогда не только "В круге первом", но и подержал в руках корректуру "Ракового корпуса", набранного для публикации в "Новом мире", но не выпущенного в свет.
Основные факты биографии Буртина и предыстория его появления в "Новом мире"  стали мне известны намного позже. Он родился в 1932 г.  в семье сельских врача и учительницы.  После окончания Ленинградского университета, восемь лет работал учителем литературы в железнодорожной школе для взрослых в Костромской области, на станции Буй. Там при поддержке других учителей и учеников (рабочих и машинистов железной дороги) предпринял, вероятно, первую в СССР попытку выдвижения "альтернативного" кандидата на выборах в Верховный Совет СССР ─ поэта Александра Твардовского; за эту выходку (разумеется, пресечённую) был исключён из партии по обвинению в "ревизионизме".
В 1965 г. представил диссертацию о творчестве Твардовского,  точнее о его связи с советской историей и сознанием народа; однако диссертация не увидела свет ─ на ее предварительном обсуждении в Институте мировой литературы Буртин поблагодарил Андрея Синявского, который к тому времени был уже арестован, и  это поставило крест на возможности защиты, но послужило сближению Буртина с диссидентской средой.
Начиная с 1959 г. печатался  "Новом  мире";  а в 1967-ом Твардовский пригласил его на работу в редакцию. Вплоть до разгрома журнала Буртин вел  раздел "Политика и наука", являясь фактическим заведующим отделом публицистики и членом редколлегии. Формально это было невозможно, так как он был беспартийным, но он входил в тот узкий доверенный круг, который определял направление редакционной политики. Благодаря ему и еще нескольким таким, как он, "Новый мир" был тем, чем он был.
Вскоре после того, как мы с Буртиным  начали готовить к печати, вернее сказать, к пробиванию в печать мою "Иронию истории", я стал регулярно бывать в небольшой комнате, в которой размещался отдел публицистики, и ощутил себя членом стихийно сложившегося коллектива единомышленников-оппозиционеров. Люди, которые там встречались, как-то сразу становились вроде   давними знакомыми, моментально возникала атмосфера доверительного общения. Впервые вступая в разговор, понимали друг друга с полуслова. Там я  впервые увидел публициста В.Кардина, историков А.Каждана и А.Некрича,  литературоведа и писателя-сатирика З.Паперного, генетика В. Эфроимсона и еще многих  людей,  которых сближал их образ мыслей.
Со времени, когда Твардовский предложил мне писать для "Нового мира", прошло шесть лет и многое в стране изменилось. Отстра­нение от власти Н.С. Хрущева, свертывание критики культа личности, преследования первых диссидентов, ужесточение цензурного нажима на печать делали любую критику происходивших процессов и даже раз­мышления над ними вслух все более трудными, и не оставалось другого средства довести свою мысль до читателя, как прибегать к аллюзиям, иносказаниям, намекам. Тогда-то мы и стали самым читающим между строк народом, и ни в одном журнале не вычитывали этим способом так много, как в "Новом мире".
Сидели мы с Буртиным бок о бок долгие часы над моей статьей, ставшей нашим общим делом, решая обычную по тем временам задачу: как оставить в тексте побольше правды и вместе с тем сделать ее "прохо­димой"? А ситуация с каждым месяцем становилась все хуже. В начале 1968 г. чехословацкую компартию возглавил А. Дубчек. Наши сталини­сты с возрастающей подозрительностью следили за "пражской весной", их бросала в дрожь та поддержка, которую встречала у демократически настроенных слоев населения нашей страны идея создания социализ­ма с человеческим лицом, а тем более опасение, что такие кошмарные явления, как свободная печать или ограничение диктатуры партийно-административного аппарата могут, чего доброго, пересечь чехословацко-советскую границу. А тут еще появился и стал ходить по рукам первый меморандум А.Д. Сахарова, провидчески указавшего на край пропасти, к которому мы неуклонно сползали.
"Чистили" мы с  Буртиным злосчастную рукопись, искали какие-то приемлемые прикрытия для крамольных идей, и наконец она ушла в набор, а в начале мая появилась и корректура. Статья намечалась в пятый, юбилейный номер журнала — в мае 1968 г. исполнялось 150 лет со дня рождения Маркса. Прошел май, за ним июнь и июль, а номер все не появлялся. Живя в Харькове, я с опозданием узнал, что с ним случилось.
Когда шли уже чистые листы, экземпляр журнала попал в ЦК, и там мою "Иронию истории" прочел Большой Начальник. Прочел и – что не всегда случается с начальниками – понял содержание прочитан­ного. И охватил Большого Начальника Большой Гнев. Кое-какие ко­лоритные детали запечатлел в своем дневнике тогдашний заместитель главного редактора "Нового мира" А.И. Кондратович. "Вызвал Галанов. Вел разговор Беляев". Вердикт выглядел так: "У Фридмана[4] в его статье ″Ирония истории″ получается, что эта ирония распространяется и на социалистическую революцию". Листы с статьей оказались уже отпе­чатаны. "Когда Беляев зачем-то вышел, я позвонил Мише (М.Н. Хитрову. – Л.Ф). Да, именно эти листы. Беляев ходил, конечно, к начальству, по­лучать указания. Вернулся. Я сказал ему, что лучше все-таки оставить. Он молчит. Я ему: ″Тогда принимайте решение сами″. Он посмотрел на меня внимательно и сказал: ″Пускайте под нож″"[5].
Естественно, все происходящее привлекало к себе напряженное внимание А.Т. Твардовского. 21 апреля 1968 г., изливая в своих "Рабо­чих тетрадях" негодование по поводу происходившего в стране, он сде­лал такую запись: "И все не то, как бы ни старались "деятели, неуклю­же напяливающие на себя мантию деятеля, уже сделавшего свое дело (″трагедия″ и ″фарс″), воображающие, что верят в себя и требующие от мира, чтобы и тот воображал это", "стремящиеся обмануть себя насчет своего собственного содержания". И продолжил ее словами: "Выше ци­тированные строки — по верстке статьи Фризмана ″Ирония истории″, — наверняка не пройдет, хотя вся на Марксе и Энгельсе. Но слишком уж очевиден объект ″иронии″, – отнести ее к одному Китаю невозмож­но"[6].
Запись от 15 июня: "Возвращается Кондратович от Беляева-Гала­нова. 6 листов под нож? Беляев: под нож...
— Вы же сами виноваты, печатаете этакие (″аналогии″ в статьях о Гитлере и в ″Иронии истории″)"[7].
17 июня он отправил возмущенное письмо в ЦК КПСС, а на следующий день по памяти внес его в "Ра­бочие тетради". Задержание "Иронии истории" и других материалов, набранных для публикации в журнале, писал он, "ничем не мотивиро­вано, кроме в высшей степени странных соображений, высказанных т. А. Беляевым устно т. Кондратовичу относительно возможности преврат­ного истолкования этих публикаций читателем"[8].
Упоминает об этих событиях и  Лакшин.  Рассказывая о тяготах, пережитых журналом, он напомнил о том, "что №5 за 1968 год вышел ″тощим″ - он потерял почти треть своего объема - 208 страниц вместо обычных 288. Зато ше­стой номер по настоянию редакции, желавшей возместить ущерб под­писчикам, оказался ″толстяком″ -368 страниц как бы восполняли не­добор предыдущей книжки. За полвека существования журнала такого, кажется, не бывало"[9].
Еще одна забавная деталь этой скандальной истории. Поскольку удаление моей статьи из уже отпечатанных номеров "Нового мира" производилось в спешке, из части тиража она была вырезана не полностью и какое-то количество подписчиков получили экземпляры с примерно половиной моего текста. Это вызвало в ЦК новый взрыв ярости, крики об "идеологической диверсии" и тому подобное. Как рассказал мне Буртин, тогдашний ответственный секретарь редколлегии Хитров собрал коллекцию из трех номеров: номер с полным текстом моей статьи, каким он планировался к выпуску; номер без нее, каким его получило большинство подписчиков и номер-уродец – с куском моей статьи.
Позднее Лакшин рассказывал мне, что  и позднее цензоры, присматриваясь к подозрительным новомирским материалам, ворчали: "Что, опять ирония истории?" А кто-то из крупных партийных бонз даже сказал ему: вы должны быть нам благодарны за то, что мы остановили эту статью. Если бы она появилась в печати, вас бы уже ничто не спасло. Можно поверить: до разгрома "Нового мира" оставалось всего полтора года.
В кабинете Лакшина я единственный раз в жизни видел Твардовского. Это было весной или в начале лета 1969 г. Во время нашей беседы внезапно распахнулась дверь и стремительно вошел, как бы ворвался человек, до того знакомый мне только по портретам. Я знал, что у редактора "Нового мира" такая манера: если ему был нужен кто-то из сотрудников, он не вызывал его к себе, а шел к нему.
Увидев, что Лакшин не один, он выразительным жестом показал: мол, зайду позже и сделал попытку уйти. Но Лакшин его удержал, усадил во второе кресло и представил меня словами: "Это автор ”Иронии истории”". В глазах Твардовского мелькнул озорной огонек, он бросил какую-то насмешливую реплику, упомянул, что сорвать публикацию властям удалось в последний момент, когда значительная часть тиража была уже отпечатана. Зашел разговор о Пушкине и польском восстании. Оказалось. что Твардовский хорошо помнил и об этом, он сам сопоставил оба сюжета, посетовал, что не удалось напечатать в "Новом мире" подборку откликов на "Слово о Пушкине", в которую было включено и мое письмо.
Вскоре после скандала с запрещением моей статьи я получил от Буртина такое письмо:
                   Дорогой Леонид Генрихович!
Я очень сожалею, что начало Вашего сотрудничества в "Новом мире" оказалось не совсем удачным. (Кстати, получили ли вы 50% гонорара?). Но давайте будем рассматривать его именно как начало, надеясь на то, что продолжение будет счастливее.
Нет ли, в частности, у Вас желания что-то написать для нашего рецензионного раздела "Политика и наука" или для раздела "Коротко о книгах"? Подумайте, посмотрите и, если что-то Вас в этом плане заинтересует, напишите мне. Ежели окажетесь в Москве, заходите. Буду рад.
С искренним уважением Ю.Буртин.
При этом он, однако, предупредил меня, чего если я хочу в дальнейшем писать для "Нового мира", то делать это лучше под псевдонимом. Фамилию мою, сказал он, запомнили хорошо, и то, что выйдет из-под моего пера, читать будут так, что ничего сказать не удастся. Так я и поступил.
Вскоре после вторжения в Чехословакию войск Варшавского пакта я отослал в "Новый мир" рецензию на книгу Е. Черняка о кон­трреволюционных интервенциях — "Жандармы истории". Эта рецен­зия (она называлась "Походы бесславные и бесплодные") появилась в пятом номере журнала за 1970 год, когда расправа над "Новым миром" уже свершилась и в журнале не было ни Твардовского, ни Буртина. "Че­хословацкая тема" звучала в материале так прозрачно, что я по сей день ума не приложу, как он все же проник в печать. К тому же псевдоним, которым я подписал рецензию ─ "Д. Александров", – сконструирован из имени свергнутого вдохновителя "пражской весны". Конечно, до­думаться до этого читателю было мудрено, но не мог же я подписать рецензию: "А. Дубчиков"!
Здесь я хочу передать слово Буртину, который дал такую характеристику этой статьи и обстоятельств ее появления, какую я никогда бы дать не сумел. Это было сделано в его "Письме в редакцию ”Континента”"

Давно уже приходила мне в голову мысль написать -в полумемуарном, полуисследовательском роде - о публици­стике "Нового мира" второй половины 60-х годов, к чему по щедрости судьбы я оказался причастен. При теперешнем историческом беспамятстве, на почве которого буйно цве­тет уже новая мифологизация нашей истории, это, пожа­луй, не было бы лишним. Но, взятая в целом, это слишком большая тема, и нужен, по слову Твардовского, "запас покоя, чтоб ей отдаться без помех". Однако 25-летие "пражской весны" побуждает положить на бумагу одно более локальное воспоминание. Адресую его журналу, который, предоставив свои страницы многим из бывших "новомирских" авторов (А. Солженицын, В. Гроссман, В. Некрасов, В. Войнович, Н. Коржавин, В. Корнилов и др.) возродил и развил в 70-е, в условиях бесцензурной печати, ту литературную традицию и те тенденции в публицистике, за которые подвергся разгрому журнал Твардовского. Тем более, что именно в "Континенте" мы в былые годы читали о задавленной советскими танками "пражской весне" то,  что глубоко отвечало нашим собственным чувствам и мыслям.
Быть может, кто-нибудь еще сумеет в полной мере передать, как мы, люди 60-х годов, воспринимали август 68-го, вторжение советских войск в Чехословакию. Это была наша боль, наш стыд, наше отчаяние. Имена А. Дубчека, О. Черника, Й. Смрковского заслонили для нас в ту пору самые лучшие отечественные имена; переснятая от­куда-то фотография Яна Палаха, мальчика-самосожженца из Праги, висела тогда во многих московских домах как образ нашей вины и орудие самоистязания. Но ни единым словом нельзя было даже намекнуть на эти чувства в открытой печати, симулировавшей "единодушное одобре­ние" преступной акции брежневского руководства и столь же единодушную ненависть к "проискам антисоветских сил". Статья в "Новом мире", о которой я хочу рассказать, была в этом смысле едва ли не единственным исключением. Она – выразительный пример того, как в условиях жесто­чайшей цензуры, достигшей в ту пору верха изощренности, журнал Твардовского умудрялся говорить своему многоты­сячному читателю очень и очень многое из того, что было нужно сказать.
Одним из главных приемов эзопова языка тогдашней "новомирской публицистики" была аллюзия: острая совре­менная тема обсуждалась на каком-нибудь отдаленном, политически нейтральном материале, камуфлировалась ре­алиями иных эпох и стран. И хотя цензура в свою очередь тоже научилась распознавать этот прием и в числе ее запретительных знаков появилась оригинальная формула "неконтролируемый подтекст", все же ей далеко не всегда удавалось угнаться за изобретательностью злокозненного журнала. Сильно мешало ей то обстоятельство, что зна­чительную часть своих "вылазок" публицисты "Нового мира" совершали в невиннейшем жанре рецензии, переска­зывая и цитируя какую-то недавно вышедшую и, следова­тельно, должным образом "залитованную" книгу. Ведь не запрещать же одобрительное изложение того, что сами только что разрешили! Так было и в данном случае.
Первая "пристрелка" к теме состоялась в рецензии-коротышке за подписью "Э. Р." (инициалы кандидата тех­нических наук Э. М. Рабиновича) на книгу польского автора Зенона Косидовского "Когда солнце было богом"(№4, 1969). В качестве центрального рецензент извлек из книги рассказ "об одном из первых в истории политических реформаторов Урукагине, который сверг власть жрецов и провел в Лагаше (Месопотамия. - Ю. Б.) реформы в пользу трудящихся. Хотя Урукагина и не думал посягать на установившийся социальный строй, его "либеральные реформы вызвали среди рабовладельческой аристократии остальных шумерских го­родов сильнейшую тревогу". В результате царь города Уммы "внезапно напал на Лагаш, опустошил его, а Урукагину... вероятно взял в плен и убил" – прямая параллель с подвигами "рабовладельческой аристократии" Москвы, Бер­лина, Варшавы, Будапешта и Бухареста, внезапно напав­шей на "либеральную" Прагу и не остановившейся перед арестом законных руководителей суверенного государства, судьба которых некоторое время была неизвестна.
Но это был, понятно, лишь краткий сигнал "другу-читателю". Случай высказаться гораздо серьезнее и шире представился год спустя, когда издательство "Междуна­родные отношения" выпустило книгу Е. Б. Черняка "Жан­дармы истории (Контрреволюционные интервенции и заго­воры)". Рецензию на нее написал харьковский литературовед Л. Г. Фризман, в то время активно сотруд­ничавший с нашим отделом. Наиболее ярким фактом его сотрудничества была статья "Ирония истории", останов­ленная цензурой, а затем и Агитпропом ЦК по обвинению все в том же "неконтролируемом подтексте". В ней усмат­ривался – и, надо признать, вполне справедливо – намек на то, что октябрьский переворот повторил участь многих прежних революций – несовпадение результатов с исход­ными намерениями участников. Поскольку редакция от­казалась дать замену этой и еще двум задержанным статьям по отделу публицистики, майский номер "Ново­го мира" вышел в августе и в уменьшенном на 1/3 объеме. После этой многомесячной тяжбы имя автора было, конечно, памятно нашим надзирателям, и уже поэтому они обязательно сделали бы на рецензии стойку, пришлось придумывать ему очередной псевдоним.
Дело происходило в начале 1970 года. В Чехословакии добивают "ревизионистов". Вот характерные заглавия тогдашних статей в органе ЦК КПЧ - газете "Руде право" (воспроизвожу по сборнику "Правда торжествует" (!), вы­пущенному в 1971 году Политиздатом): "Маска сброшена. И. Пеликан исключен из КПЧ", "Как формировался право-оппортунистический центр в Брно", "Карта, которая была и будет бита", "Кому принадлежал Эдуард Гольдштюккер" и т. п. А у нас? Вовсю работает зловещее постановление апрельского пленума ЦК КПСС 1969 года, предусматрива­ющее "чистку" в средствах массовой информации. Изгоня­ют с работы "подписантов". В ноябре того же года исклю­чен из Союза писателей А И. Солженицын. Наконец, февраль 70-го – разгром "Нового мира", что означало завершение реставрации тоталитарной .диктатуры в на­шей стране.
В этих условиях уже было недостаточно только выражать отношение к августовскому злодеянию 1968 года: важно было решить, что делать дальше, а для этого осмыслить новую историческую ситуацию, проанализиро­вать вероятное воздействие бандитских действий Кремля на ход общественного развития как там, в задавленной нашими танками стране, так и здесь. Вот этому, главным образом, и была посвящена статья Д. Александрова (Л. Фризмана) "Походы бесславные и бесплодные", несколько выдержек из которой позволю себе привести.
"Очень важным и сложным является вопрос о резуль­татах интервенций, об их влиянии на последующий ход исторического процесса. Е. Черняк подходит к его решению с учетом всего многообразия анализируемого в книге мате­риала и его диалектической противоречивости. Он не ос­тавляет без внимания "той роли, которую сыграла интер­венция в торможении темпов общественного прогресса. Это замедляющее действие проявлялось и во временной реставрации отживших политических и общественных по­рядков, и в таком же временном предотвращении их круше­ния", а также в том, что "интервенция во многом способ­ствовала   победе  более  консервативного   из  возможных вариантов общественного развития и зигзагообразного пу­ти исторического процесса..." Вместе с тем автор убеди­тельно доказывает, что "ни в один из исторических пери­одов интервенционизм не приводил к достижению своих главных целей, а то, чего удавалось добиться, по сути дела перечеркивалось сравнительно скоро, в дальнейшем процессе общественного развития".
Чуть дальше это общее соображение конкретизирует­ся, заодно обрастая узнаваемыми подробностями,
"Конечно, можно указать немало случаев, когда "ре­акционное безумие, заранее обреченный бунт против зако­нов истории, какими являются контрреволюционные ин­тервенции", приводили к быстрой и, казалось, легко добытой победе. Это случалось в ситуациях, когда военное превосходство интервентов было подавляющим (! - Ю. Б.), когда мощь интервентов поддерживалась внутренней контрреволюцией, готовой сотрудничать с иноземцами против революционных устремлений собственного народа".
Тогдашний читатель легко мог подставить сюда имена высокопоставленных чехословацких коллаборациони­стов, знакомых ему по частным похвальным упоминаниям в нашей прессе: В. Билян, Д. Кольдер, О. Швестка, А Индра и др.
"Но конечные итоги подобных нашествий были вовсе не те, к которым стремились их вдохновители. Во-первых, "реакционная интервенция разоблачает антинациональ­ный характер ее союзника – внутренней контрреволюции". Во-вторых, "иностранное вмешательство вызывает новое расслоение в реакционном лагере, способствует отходу от него тех элементов, узкоклассовый эгоизм которых не подавил окончательно патриотические чувства и которых останавливает перспектива соучастия в национальной из­мене...". Наконец, действия интервентов помимо их воли способствуют обогащению политического опыта масс, по­ниманию непреходящих ценностей революции, отторгну­тых у них иностранными штыками, а сопротивление ин­тервентам, пусть даже недолгое и безуспешное, закаляет силы народа, готовит его к новой, победоносной борьбе".
Это – о том, что происходит (будет происходить!) там, где демократическая революция оказалась пресече­на, задушена благодаря "братской помощи" соседей-рабо­владельцев. Это был наш тайный привет чехам, наше "товарищ, верь!". Но поверить, заново собраться с духом важно было и нам самим. А для этого оценить ситуацию и в форме исторических воспоминаний попытаться за­глянуть в будущее.
"Далекими от желаемых обычно оказывались и те последствия, которые имели контрреволюционные втор­жения для самих стран-интервентов. "Контрреволюцион­ная интервенция, – говорит Е. Черняк, - в конечном счете, всегда противоречила и вредила национальным интересам страны, которая ее осуществляла, укрепляя, пусть времен­но, позиции реакционных сил, замедляла общественный прогресс или способствовала утверждению особо мучитель­ного для народных масс пути развития... Однако в истории нередко возникали ситуации, когда участие в контрреволю­ционных интервенциях противоречило государственным интересам, даже в том смысле, в каком они понимались господствующими классами". Так, для Испании XVI века платой за интервенционную политику оказалась утрата положения великой державы и превращение ее во второраз­рядное государство".
Там, где материала книги не хватало для продолже­ния мысли, "Д. Александров" к месту вспоминает о крити­ческой стороне своих рецензентских обязанностей.
"Не получил в книге Е. Черняка сколько-нибудь полно­го освещения и вопрос о воздействии интервенций на пере­довые общественные слои в странах, предпринимавших вторжение. Между тем опыт истории свидетельствует, что интервенции не раз приводили к размежеванию в рядах внутренней оппозиции, отношение к вторжению являлось лакмусовой бумажкой для выявления подлинной революци­онности. Псевдооппозиционные круги в такие моменты клонились к сближению с властями, поддерживая их в борьбе против "внешнего" врага, а действительно прогрессивные силы под влиянием того саморазоблачения реакции, кото­рым неизменно являлась интервенция, глубже, чем когда-либо, осознавали меру своей исторической ответственности, расставались с иллюзиями, становились непримири­мее, бескомпромисснее, решительнее противостояли наси­лиям и произволу".
Так оно и будет в последующие 15 лет: одни пойдут в "патриоты", и власти раскроют им свои объятья, другие – в диссиденты, во внешнюю и внутреннюю эмиграцию. Да и вообще, как видим, анализ и прогноз, заключенный в этих выдержках, вполне подтвердился дальнейшим ходом со­бытий.
Еще два слова в заключение.
Статья Л. Фризмана пошла в набор не позднее марта 1970 года. Уже месяц как по негласному решению ЦК "Новый мир" был обезглавлен, разгромлен (см. об этом: "Октябрь",№ 11, 1990): смещена и заменена благонадежными людьми преобладающая часть редколлегии, с резким заяв­лением протеста ушел Твардовский. Но рядовые сотрудники редакции еще оставались на своих местах и вели последние, арьергардные бои – уже на два фронта, пытаясь напоследок "протащить" то, что считали наиболее важным. По раз­делу публицистики – наряду со статьей гонимого тогда М. Я. Гефтера, с "рецензией" Г. С. Лисичкина, обосновывавше­го крамольную мысль о необходимости рынка, с очерком писателя-вологжанина А В. Петухова о трагической судьбе вепсов, малого северного народа, уже в послевоенные годы лишенного родины (так и не удалось его напечатать), вместе с повестью В. Быкова "Сотников", помещенной в той же книжке журнала, и явилась в некотором смысле нашим завещанием.
Ю. БУРТИН, сотрудник редакции "Нового мира" в 1967-1970 гг., редактор раздела "Политика и наука".
Когда в 1971 г. редколлегия "Нового мира" была обезглавлена и Твардовский ушел из журнала, преданные ему сотрудники покинули редакцию вместе с ним. Среди них, разумеется, был и Буртин. Через некоторое время он стал одним из редакторов отдела литературы издательства "Советская энциклопедия". Я писал статьи для "Краткой литературной энциклопедии" и между нами восстановились деловые контакты. К этому времени относится эпизод, ярко отразивший обстановку, в которой мы жили.
Я написал для "Краткой литературной энциклопедии" статью "Элегия". Когда я  увидел ее напечатанной, у меня глаза полезли на лоб: после моего текста шла строка: "Пример рус. Э. – "Признание"(1823) Е.А.Баратынского" и далее был перепечатан ее полный текст (41 стих!). В энциклопедической статье, где на счету каждый знак,– и вдруг такая расточительность!
А случилось вот что. В последний момент, уже из верстки была исключена большая статья "Эмигрантская литература". Нужно было срочно, чем угодно заполнить  освободившееся место. Делали, что возможно: к статье "Эмблематика литературная" наляпали в качестве иллюстраций кучу эмблем. Так и вышел том энциклопедии без статьи "Эмигрантская литература".
Когда после смерти А.Т.Твардовского была создана комиссия по его литературному наследию, я переслал туда фотокопии двух автографов, которыми я обладал: письмо и дарственная надпись на присланном мне экземпляре отдельного издания поэмы "Теркин на том свете". Так мой адрес стал известен Марии Илларионовне Твардовской, которая немедленно меня нашла и между нами началась переписка, продолжавшаяся более пятнадцати лет. Положа руку на сердце, признаюсь, что никогда не понимал и сейчас не понимаю, чем я заслужил расположение этой необыкновенной женщины (точнее сказать, совершенно уверен, что не заслужил ничем). Но давно известно, что нечаянный дар судьбы мы обычно ценим выше, чем то, на что имеем право.
Она присылала мне посмертные издания Твардовского, делая на каждом из них своим крупным, четким почерком дарственную надпись. Если какой-то сборник переиздавался, я получал и новое издание. Прислав том "Воспоминаний об А.Т.Твардовском", трогательно извинялась за задержку: дескать, какие-то незваные гости расхватали не положенные им экземпляры, а Вы, заслуживший больше других, терпеливо, не напоминая о себе, ждали своей очереди. Хранится у меня и надписанный Марией Илларионовной конверт с портретом Твардовского, выпущенный к 70-летию со дня его рождения. Она сама готовила комментарий к письму Твардовского ко мне, помещенному в шестом томе собрания его сочинений, педантично согласовывала со мной каждое слово. Приводимое ниже письмо, полученное мной в начале наших отношений, позволяет, как мне кажется, ощутить ее душевное богатство, ее глубинную интеллигентность.
                                                                                             23. 3. 1972
                              Дорогой Леонид Генрихович!
            Хочу думать, что не считаете Вы меня существом неблагодарным и черствым: получила, что желала, и успокоилась.
Совсем не успокоилась. Все время думала, что я перед Вами в долгу. Но сначала ожидала получения  книг, а потом дважды переболела гриппом, который дал какое-то дурное осложнение на легкие, ослабившее меня до крайней степени. Подробно о болезнях не люблю, но в данном случае – это мое оправдание перед Вами. Посылаю Вам на память об Александре Трифоновиче книгу его стихов (3 изд-е) и хочу, чтобы Вы, насколько позволит жизнь и а будущем держались тех же взглядов, симпатий и чувств, которые были во времена "Нового мира"  (того)
                    Всего Вам доброго.
                                                                        Твардовская М.И.
            Спустя много лет в моих руках оказался автограф Твардовского со следующими двумя строками:
                                Так, как хочу, не умею.
                                Так, как могу, не хочу.
У меня возникло страстное желание их опубликовать, что и сделал в тексте статьи, которая называлась "Десять слов". Предварительно я, естественно, спросил разрешения у Марии Илларионовны. Вот ее ответ:
                                                                           6 октября  1985 г
                                 Дорогой Леонид Генрихович!
               Ничего не имею против использования строк Твардовского в Вашей работе. Стихи эти пока не опубликованы: рукопись лежит в ожидании такого издательства, которое могло бы полиграфически обеспечить столь своеобразный материал: наброски и т.д
В посылаемой книге отсутствует письмо А.Т., адресованное Вам и входившее в шестой том его собрания. Но если будущая Ваша книга, как сообщаете Вы, представит собой "сборник творческих деклараций", думаю, что в письмах о литературе такие "декларации" Вы легко обнаружите.
                Желаю Вам всего доброго и, конечно, успеха Вашей будущей книге.
                   М.И.Твардовская.
P.S. Cсылку к приводимой цитате сделайте на архив А.Т.
P.P.S. Если бы о замеченных ляпсусах этой книги могли бы Вы сообщить, – была бы и благодарна и много обязана.  М.Т.
Моя статья "Десять слов" с публикацией двустишия Твардовского была напечатана в  Ученых записках Смоленского пединститута "Русская филология".
Помимо тех чувств, которые оставили во мне письма Марии Илларионовны, я много слышал о ней от людей, знавших ее лучше, чем я, да и многократные упоминания  в "Рабочих тетрадях" Твардовского, что называется, западали в душу. Пересказывать это я, разумеется, не стану, скажу только, что единственное слово, которым я могу выразить свое отношение к ней, ─ благоговение.
Вернусь к Буртину. В 1978 г. я послал ему составленный мной сборник "Литературно-критические работы декабристов", а также сообщил, что ВАК утвердил решение ученого совета МГУ о присуждении мне докторской степени. Вот каким был его  ответ:
                                   Дорогой Леня!
       Спасибо за книжку – довольно элегантную с внешней и, не сомневаюсь, весьма интересную с внутренней стороны. И поздравляю – во-первых, с книжкой, а во-вторых (и еще больше) с докторскими "корочками".
Я за Вас очень рад и представляю себе дело так: Вы прошли и закончили очень важную, но трудную, а поначалу и тягостную полосу своей биографии. Она обеспечила Вам нормальные условия (по нашим стандартам) существования и работы, однако при всей своей результативности ("Баратынский", "Элегия" и др.) это все же предварительная, подготовительная полоса. Теперь, когда Вы еще молоды и обладаете всеми необходимыми предпосылками, надо вступать в новую и главную полосу жизни, то есть работы, ибо для мужчины эти вещи в общем совпадают. И тут главное – храбрость. Не остаться в плену у старого, сделанного, не побояться  открыть чистую страницу, замахнуться на что-то очень большое, даже непосильное. Понимаю всю провокационность этого совета, но слишком много видишь вокруг себя людей, способных, даже очень, но живущих вяло, в четверть силы, утопающих в суете, в мелочах. Подавляющее большинство.
Другое дело – где оно, это Дело, в чем оно состоит? Нахождение его – штука сугубо индивидуальная, акт открытия, и тут я уже ничего вымолвить не могу. Да и нельзя его просто "найти", надо до него "дожить" (хотя, с другой стороны, дожить можно лишь с внутренней установкой на это).
Вот какие философические размышления вызвали у меня Ваши "корочки". Недостаток этих рассуждений в том, что они относятся ко всему роду человеческому, но, с другой стороны, вызваны убеждением в Вашей силе. Поэтому простите некоторую напыщенность моего слога: она – от важности того рубежа, который Вы перешли и от моих дружеских чувств.
Крепко жму руку.
                                                               Ваш Ю.Буртин
16.6.78
Я тогда не осознал, что это было одно из самых главных, самых мудрых писем, какие мне довелось получить. Совет "замахнуться на что-то очень большое, даже непосильное" пропустил мимо ушей. Понадобилось почти сорок лет, чтобы "дожить" до его исполнения. Но я дожил, и работаю над книгой, создание которой  мне сейчас представляется и может оказаться выше того, на что я способен. Спасибо, дорогой Юра, за убеждение в моей силе! Выложусь до конца, но постараюсь оправдать твою веру в меня.
Приход к власти Горбачева и последовавшая за ним полоса идеологических послаблений, т.н. "гласности", утрата Коммунистической партией ее командных позиций и,  наконец, падение советской власти ознаменовали для Буртина последний и самый славный период его деятельности, когда смог наконец развернуться его колоссальный идейно-творческий потенциал.  Его яркие публикации быстро выдвинули его в первый ряд лидеров демократического движения. После возвращения Сахарова из горьковской ссылки он стал одним из его ближайших и наиболее радикально настроенных сподвижников. Эти события повлекли за собой обогащение наших отношений новым, ранее непредставимым содержанием.
В 1992 г. Буртин выпустил сборник статей и интервью, озаглавленный "Год после Августа. Горечь и выбор". Помнящие те времена засвидетельствуют правоту моих слов: самые прогрессивные политики и публицисты тогдашней России собрались под знамя Буртина. Их было больше двух десятков, я назову лишь некоторые имена: Юрий Афанасьев, Леонид Баткин, Елена Боннер, Зоя Крахмальникова, Кронид Любарский,  Лариса Пияшева, Эльдар Рязанов, Василий Селюнин, Лев Тимофеев, Лилия Шевцова. Эта книга лежит сейчас передо мной. На титульном листе надпись: "Дорогому Леониду Генриховичу Фризману в знак старой дружбы и солидарности, на память о наших ″новомирских″ диверсиях. Ю.Буртин".
Через три года он подарил мне сборник своих статей "Новый строй". Они содержали  анализ перестройки,  глубинную характеристику августовского путча, елицинскую власть, едко определенную как "театр номинальной демократии". Вместе с Г.Водолазовым Буртин ввел в оборот популярнейший термин 90-х годов – номенклатурный капитализм.
 Получив в 1995 г. сборник статей, выпущенный  к моему 60-летию. он откликнулся на него так:
                                            Дорогой Леня!
         Твой юбилейный сборник – по нынешним временам приятная неожиданность. Значит, жива еще добрая традиция русской науки, значит, жив еще в ученой братии дух корпоративной солидарности и товарищества! А то уж могло показаться, что корпоративность ныне – привилегия бюрократов и бандитов. Слава богу, что это не так. Сам сборник производит очень серьезное и хорошее впечатление. Многие статьи – и по темам, и по именам авторов – хочется прочесть. Ну и весьма внушителен твой "послужной список" на ниве литературоведения и педагогики, а сочетание академической учености и эстетизма с гражданской публицистикой делает твой творческий облик особенно привлекательным – по крайней мере для меня.
Словом, по случаю юбилея тебя есть с чем поздравить. Жизнь удалась – и целиком за твой счет, без малейших поблажек с ее стороны, за счет твоих дарований и неустанного, вызывающего восхищение труда. Да и в дальнейшем, я надеюсь, еще много чего будет тобой сделано. Как сказал наш АТ,
                            Не всё на прилавке,
                            А есть и на базе.
                                                     Крепко жму руку и обнимаю.
                                                                          Твой Ю.Буртин
2.12.95.
Он уже был в это время тяжело болен. В 1988 г.  перенес первый инфаркт, за которым последовали еще три. Он не мог выходить из дому, а позже я узнал, что в последние годы жизни у него работало лишь 13% сердечной мышцы. Но до последнего дыхания он оставался в строю. Будучи главным редактором еженедельной газеты "Демократическая Россия", пригласил к сотрудничеству в ней и меня. Осуществить эти планы мы не успели, потому что финансировавший газету Г.Каспаров неожиданно отказал ей в поддержке, и ее выпуск приостановился.
Тогда Буртин, неведомыми мне путями изыскавший какие-то средства,   возобновил издание своего еженедельника под названием "Гражданская мысль". Меньшим тиражом, меньшего объема, но газета вновь стала выходить. Мне, живущему в Харькове, печататься в ней было  сложно. Цены на железнодорожные билеты подскочили выше крыши, компьютеры  были редкостью, связь по э-мейлу не налажена. И все же несколько статей я там опубликовал.
21 августа 1993 г. исполнилось 25 лет со дня вторжения войск Варшавского пакта в Чехословакию. Я посвятил этой мрачной годовщине статью "21 августа 1968 года как дата советской истории", в которой смог наконец, не прибегая к эзоповой манере, сказать все, что  думал и тогда, и сейчас об этой бандитской акции брежневского руководства. В той же газете я напечатал свою первую статью о поэзии Бориса Чичибабина, озаглавленную его строчкой "Я живу на земле Украины". Позднее я написал о Чичибабине много, но эта статья оказалась единственной, которую я успел ему показать: через год с небольшим после ее появления его не стало.
Естественно, я выступал как политический публицист и дома, отстаивал демократическое развитие Украины,  дружбу и сотрудничество с Россией, резко возражал против насильственной украинизации и дискриминации русского языка и русской культуры. Большинство этих статей публиковались в харьковских газетах, некоторые печатались (или перепечатывались) в Киеве, а в последние годы и в Канаде, где вызвали значительный интерес. Десятка два статей, написанных в 1993-2000 гг., были собраны в небольшой книжке "Эти семь лет". Она имела посвящение: "Дорогому Юре Буртину, другу и соратнику".
В марте-мае 1996 г. в газете "Время" печатались мои статьи "На кой дьявол нам кайзер", "Вторая сторона президентской медали", "Ползет по земле зараза". Первые две из них были памфлетами, направленными против тогдашнего президента Украины Л.Кучмы. Я доказывал, что на постсоветском пространстве институт президентства себя не оправдал и ведет к возникновению антидемократических, авторитарных режимов. Третья была посвящена разоблачению национализма, который я характеризовал как предтечу фашизма, его начальную стадию. Газетные вырезки с этими тремя статьями я отправил Буртину и получил от него письмо, лишний раз подтвердившее всю глубину нашего с ним взаимопонимания и единомыслия:
Дорогой Леня! Спасибо за вырезки. Все прочтено и усвоено. Действительно, национализм – зараза из зараз и, действительно, наше повсеместное президентство – форма нового господства правящих верхушек, подчинения демократии их интересам. Как все эти сволочи похожи на просторах Родины чудесной – хоть создавай транснациональную дем. оппозицию всем им сразу.
                                                      Жму руку.   Твой Ю.Буртин
9.6.96
В 1999 г. вышла в свет моя книга "Борис Чичибабин. Жизнь и судьба", которую я привез в Москву и просил передать Буртину вместе со сборником "Эти семь лет".  В ответ  я получил  такое письмо:
                                  Дорогой Леня!
Вчера получил твое письмо и книжку о Чичибабине, залежавшуюся в ИМЛИ в ожидании оказии. Двойное спасибо, а если прибавить к нему честь посвящения (чем я мог бы, понятно, только гордиться), то и тройное. Желаю осуществиться этому замыслу.
Встречное предложение или просьба. Я тут придумал маленькую, всего из одного вопроса, анкету в связи с 90-летием А.Т.Твардовского. Отвечают на нее бывшие авторы и редакторы "Нового мира", вообще активные шестидесятники (в том числе ученые, актеры и др.) разных нынешних взглядов – от Солженицына до Горбачева.
Вопрос такой: Ваш нынешний (из 2000 г.) взгляд на Твардовского как поэта и редактора, на его (и его журнала) роль в литературной и общественной жизни, а также и в Вашей собственной творческой судьбе. Никаких ограничений в объеме – от нескольких строк до десятка и более страниц. Никакой обязательности в смысле полноты охвата темы – каждый пишет о том, что ему близко. Единственная просьба: в случае готовности ответить сделать это в течение ближайших пары месяцев (думаем об издании этих ответов и других материалов, появившихся нынче в связи с этим юбилеем, отдельной книжкой).
Послать можешь мне (сохранив – на случай превратностей почты – копию у себя).
Доходит ли до вас "Знамя" (№№ 6-8 и, вероятно, 10) с публикацией рабочих тетрадей А.Т.? Думаю, что она представит для тебя интерес.
                      Еще раз спасибо.
                 Поклон твоему семейству.
                                                                      Твой Юра
5.8.2000
Я, разумеется, отослал требуемый материал, не подозревая, что менее чем через два месяца  прочту в "Известиях" заметку, сообщавшую о кончине "публициста великой эпохи". Разумеется, задуманная им книга, к участию в которой он привлек меня и еще многих (от Солженицына до Горбачева!), без него не состоялась.
Хотя состояние его здоровья не было тайной, трагическая развязка оказалась внезапным ударом судьбы и потрясла многих. Горестная статья, озаглавленная "Мы уходим", появилась в "Московских новостях", и написал ее Леонид Баткин. Григорий Явлинский напечатал в "Новой газете" статью "Помните Юрия Буртина", в которой прозвучали такие слова: "Он был из последних, для кого совесть, благородство и достоинство были жизненным правилом. Не имея формального повода считать себя учеником Юрия Григорьевича, я многим в себе обязан именно ему".
Упомянув Баткина, не могу не сказать несколько слов  об этом замечательном человеке еще и потому, что он совсем недавно, в ноябре прошлого года, ушел из жизни. Учась в Харьковском университете, он был студентом моего отца и часто бывал в нашем доме, а после переезда в Москву я не упускал случая его навестить. Кажется, он был единственным, кто присутствовал на обеих моих защитах: на кандидатской в Харькове и на докторской в Москве. Выдающийся  историк, литературовед, культуролог, член Американской академии по изучению Возрождения, лауреат премии правительства Италии за книгу о Леонардо да Винчи, он был активным общественным деятелем, разумеется, оппозиционного толка: поддерживал контакты с Сахаровым, который упоминает его в своих мемуарах. Приспособленцы вызывали у него брезгливость. Запомнилась такая реплика: "Эта позиция слишком удобна для того, чтобы быть порядочной". При советской власти ему запретили защищать докторскую диссертацию, а после ее падения, в 1992 г. присудили степень по совокупности работ, что, как известно, было и остается явлением достаточно редким.
И последнее, о чем я хотел бы рассказать. В старое доброе время у меня была большая аспирантура. От желающих у  меня поучиться отбоя не было, а киевское начальство не мешало мне работать, как стало это делать в последние годы. Поэтому я успел подготовить более шестидесяти докторов и кандидатов наук и, конечно, стремился в каждого вложить кусочек души.
Но особенно мне хотелось, чтобы кто-нибудь из них написал диссертацию о Твардовском. Я никогда не навязывал своим "детям", как я про себя называл моих аспирантов, нравившихся мне тем. Предлагая их, я всегда предупреждал, что разрешаю неограниченно капризничать и отказываться от всего, что будет им не по душе. "Брак должен быть по любви", ─ говорил я им.
Высматривать достойную исполнительницу  пришлось довольно долго, но в конце концов я нашел ту, которую искал. Зовут ее Яна Романцова. Не могу сказать, что она была подготовлена к аспирантуре лучше других. Мы так учим студентов, что на подготовленных аспирантов рассчитывать не приходится. В этом смысле она была такой как все – не лучше и не хуже. Но ее человеческие качества оказались на высоте. Она так прониклась доверием, которое я ей оказываю, что сама превзошла себя.
И вот, когда диссертация была защищена, я решил, что тема не исчерпана и что  на этом материале мы с ней уже вместе напишем еще и книгу. Ведь в огромной литературе о Твардовском такой книги, какую мы задумали, исследующую его деятельность как литературного критика, не было. Кроме того, на наше неслыханное везение, как раз в это время публиковались "Рабочие тетради" Твардовского – бесценный материал, сопоставимый по значению с дневниками Никитенко, Кюхельбекера, Чуковского, записными книжками Вяземского, а в чем-то их даже превосходивший. И ни один исследователь к этим золотым залежам пока не прикоснулся.
Книга, которую мы написали, называлась "Требовательная любовь" ─ потому что именно такой представлялась нам любовь Твардовского к литературе и к писателям. Поскольку ко времени, когда мы занялись этой работой, Марии Илларионовны Твардовской давно не было в живых, я решил, воспользоваться теми нитями, которые когда-то связывали меня с "Новым миром", и посвятил в наши замыслы дочерей поэта – Валентину и Ольгу. Старшая, Валентина, была доктором исторических наук и человеком более-менее известным. Общаться с ней мне не довелось. Чем занималась Ольга, я не знаю,  во время моих наездов в Москву, она приглашала меня в гости и помогала, чем могла. Жила она в квартире, оставленной дочерям Александром Трифоновичем, в знаменитом московском высотном доме на Котельнической набережной. Там жили многие известные писатели и ученые, и трудно сказать, сколько мемориальных досок украшают его стены. Ясно только, что счет идет на десятки.
В человеческом плане я к  обеим этим женщинам никаких чувств, кроме благодарности за внимание, испытывать не могу. Они были очень довольны нашим замыслом написать книгу о Твардовском, а познакомившись с ней, популяризировали и расхваливали ее.
Но имел место факт, вызвавший во мне такой всплеск негодования, что наши  контакты прервались. Случилось вот что. Вскоре после выхода нашей книги я получил от них бандероль, содержавшую роскошное издание "Рабочих тетрадей", т.е. дневников и писем Твардовского за 1941-1945 годы. На титульном листе – надпись: "Леониду Генриховичу Фризману – с добрыми пожеланиями ─ Валентина и Ольга Твардовские".
В книгу было вложено такое письмо:
"Уважаемый Леонид Генрихович!
Хочу еще раз извиниться за прерванный телефонный разговор. Но основное я успела сказать.
Вы, вероятно, переоцениваете наши ″связи и возможности″.
Посылаем Вам книгу, подготовленную нами, и на которую в Москве почти никто не откликнулся,─ ″такие времена″.
Всего Вам доброго.
Ольга Твардовская.
15 апреля 2006 г."
Не могу сказать, что за "связи и возможности" она имела в виду: совсем не помню этого разговора. Если она сочла, что я интересовался их возможностями реализации книги, то это чистое недоразумение. Напротив, тираж оказался заниженным, имевшиеся экземпляры расхватали, как горячие пирожки, а из Смоленска, родины поэта,  приходили слезные просьбы присылать еще и еще, а у нас уже ничего не было.
Нет! Причина моей обиды, ярости, негодования, возмущения (нужное подчеркнуть) была вызвана  той книгой, которую они мне прислали! В ней были собраны записи Твардовского, сделанные за годы войны, а название  ей дали – "Я в свою ходил атаку…" Напомню, что это стих из поэмы "Теркин на том свете". Отдавая ее в печать, Твардовский был готов к тому, что она наткнется на скептический и недоброжелательный прием: "Что за чертовщина!", "Странный, знаете, сюжет", "Ни в какие ворота" ─ и объяснял смысл своего решения:
И такой сюжет для сказки
Я избрал не потому,
Чтобы только без подсказки
Сладить с делом самому.

Я в свою ходил атаку,
Мысль одна владела мной:
Слажу с этой, так со всякой
Сказкой слажу я иной[10]
Как можно было не понять, не ощутить, что главное слово здесь – "своя", что эта атака не имеет ничего общего с той, в которую ходил Александр Матросов, что строка эта не о войне, а о творческом процессе и никак не годится в заглавие сборника материалов военных лет? Сейчас, по прошествии десяти с лишним лет, готов признать, что проявил чрезмерную горячность. Но я был глубоко обижен за Твардовского, который оказался не услышан, не понят, искажен самыми близкими ему людьми.
Что касается Яны Романцовой, то мы удачно распределили с ней наши соавторские обязанности, за время нашего общения и сотрудничества она очень выросла, так что мы дружим и творчески взаимодействуем по сей день. Я много рассказывал ей о Буртине и по общему согласию нашей книге было предпослано такое посвящение:

---