С молодых лет я любил читать пьесы Шекспира, особенно мне нравились переводы Бориса Пастернака. Он сделал их в войну, выполняя заказ союзного нам правительства Великобритании. Борису Леонидовичу были доверены переводы духовного наследия Англии. Как раз в те дни фашисты совершали воздушные налеты на Москву, и поэт не только переводил Шекспира, но и дежурил на крыше: сбрасывал с кровли и гасил пылавшие "зажигалки". При этом ему не изменяло поэтическое видение мира. Моя тетка была знакома с Борисом Леонидовичем. После дежурства он говорил о бомбежках своим тягучим трубным голосом: "Лиля, это феерическое зрелище!" Вместе с тем, война — грань между жизнью и смертью. Может, она еще больше обостряла образность и эмоциональность его переводов.
В 70-е годы, в бытность аспирантом, я поехал отдыхать к морю, прихватив с собой книгу с пьесами Шекспира. На пляже я ставил свой топчан так, чтобы черноморские волны набегали на мои ступни, а в руках у меня был томик Шекспира. И вот уже не просто шум морских волн, а ритм прибоя живой воды мирового океана сплетается с ритмом и рифмой шекспировских строк. Это были незабываемые минуты, незабываемые времена. Как глубоки, афористичны изречения Шекспира! "Есть в жизни всех людей порядок некий,/ Что прошлых дней природу раскрывает". "Есть много друг Горацио такого,/ Что и не снилось нашим мудрецам…"
Любит Шекспир и рассмешить. Его персонажи в образе каких-нибудь выпивох за кружкой доброго эля не преминут посудачить о поступках главных героев. Этот юмористический прием Шекспира перекликается с изречением Пушкина о том, что поэзия местами "должна быть глуповатой".
Шекспир навсегда вошел в мою жизнь. Имея потребность общаться с искусством, чаще всего я обращался к трем великим творцам: Шопену, Шекспиру, Чайковскому. На фамильном гербе Шекспира английская геральдика начертала девиз "Не без права". Думается, это проявление британской скупости, и Шекспир в полной мере заслуживает другого девиза, например: "С полным правом" или "Впереди всех". Ибо Шекспир, что означает "потрясающий копьем", и сегодня своими шедеврами потрясает наши души.

В юности первые мои самостоятельные поездки по Москве были связаны с обучением игре на фортепиано. Особенно мне были приятны весенние поездки на занятия: тепло, солнце, появляется зелень на деревьях; в руках у тебя легкая музыкальная папка, сероголубой школьный китель ловко сидит на плечах, охраняя от ветерка. Это было в конце 50-х годов, я брал уроки у Елизаветы Михайловны Лапиной. В дореволюционной Москве было две сети булочных: Филипповых и Лапиных. Елизавета Михайловна была из рода знаменитых булочников.
С малых лет она росла в музыкальной среде Серебряного века и стала известным музыкантом. Консерваторию она окончила по классу виолончели. Но это не мешало ей играть на фортепиано в четыре руки с Зилотти (помните знаменитую польку Зилотти?) и аккомпанировать певцу Леониду Собинову. В отличие от Лемешева и Козловского, прославившихся в СССР в годы политической обособленности страны, их предшественник Леонид Витальевич Собинов имел не только российскую, но и международную известность, представляя уникальный феномен русского лирического тенора на сценах европейской оперы в Италии, в Испании, Франции.
На фортепианных уроках я погружался в музыкальную атмосферу начала XX века.
— В Мариинском театре, — рассказывала учительница, — Ленского пел известный тенор Фигнер, который исполнял партию юного лирического героя, но отказывался расстаться со своей бородой. Многие любители оперы, не найдя управы на него, жаловались царю. Желая разрядить ситуацию, на доносы царь наложил резолюцию: "А черт с ним, пусть поет с бородой!"
Елизавета Михайловна угощала меня дорогими конфетами из красивых коробок. Я торопился отправить конфету за щеку.
— Шоколадные конфеты надо есть, откусывая маленькие кусочки, — поправляла меня преподавательница.
Для лучшего исполнения во время игры на фортепиано она заставляла меня напевать мелодию пьесы. Как-то будучи тридцатилетним человеком, я пришел на концерт в училище им. Гнесиных. Тогда молодой, но уже известный пианист Николай Петров играл Шопена. В зале сидело не больше 15-20 человек, и было слышно, как музыкант потихоньку напевает исполняемые мелодии. Такой подход к музыкальному произведению меня не удивил, я знал об этом исполнительском приеме.
Уже в 90-е годы я посещал музыкальные концерты в зале имени П. И. Чайковского. В перерыве в фойе выступала музыковед: рассказывала о жизни и творчестве композиторов. Я решил узнать у нее: осталось ли в истории российской музыки имя моей учительницы.
— Скажите, пожалуйста, — спросил я, — Вам известна Елизавета Лапина?
— Елизавета Михайловна Ростерн-Лапина? Конечно, это известное имя.
Казалось бы, события жизни остаются в прошлом, но иногда я ловлю себя на том, что ем шоколадные конфеты, откусывая маленькие кусочки, и тогда вспоминаю Елизавету Михайловну. Музыкантом я не стал, но всю жизнь слушаю классическую музыку. В этом году весной я впервые привел свою шестилетнюю внучку в консерваторию. Она внимательно слушала музыку и потом выразила твердое желание приходить на концерты. Это будут ее первые дальние поездки по Москве (пока со мной) — и тоже для знакомства с музыкой.
В фойе я буду угощать ее шоколадными конфетами и расскажу, как правильно их есть. Надо не забыть обязательно ей это рассказать.

В первых числах апреля 1940 года в "Комсомольской правде" была опубликована статья "Маяковский-журналист". Она была посвящена 10-летию ухода из жизни поэта Владимира Маяковского и заметно отличалась от официальных статей, опубликованных позднее, 14 апреля, в день смерти поэта, отличалась своей теплой интонацией и неформальным обращением к читателю.
Мало кто знает, что последние годы жизни Владимира Маяковского были связаны с работой в газете "Комсомольская правда". Он был штатным ее сотрудником и имел постоянный пропуск в редакцию. Работа в газете была очень значима для Владимира Владимировича: "Я газетчик, говорю Вам как газетчик!" — было его изречением.
Погружение в редакционную жизнь позволяло поэту держать руку на пульсе страны. Любимыми местами его пребывания в "Комсомолке" были репортерская комната, где он узнавал самые свежие новости, и коридоры "Комсомолки", в которых можно было пообщаться с людьми, приехавшими в редакцию со всех концов необъятной страны. Маяковский заряжался новостями: и какой урожай хлопка в предгорьях Памира, и как опозорился на таможне посол буржуазной Польши — все интересовало поэта. "Комсомолка" публиковала стихи и обращения-лозунги Маяковского. Маяковский высказывал на рабочих совещаниях свое мнение, а иногда и критические суждения о газетных материалах. Чтобы дать отпор безликости и серости в газетных строках, он по просьбе сотрудников написал и опубликовал репортаж о спортивном параде в стихотворной форме. Стены "Комсомолки" надолго запомнили его широкий шаг по редакционным комнатам и коридорам.
О кончине Маяковского оповестила звонком в редакцию его соседка, которая увидела застрелившегося поэта и лежащий на столе пропуск с телефоном "Комсомольской правды". В это раннее утро в редакции находился единственный сотрудник (надо понимать, автор читаемой мной статьи), который сразу побежал в находившуюся поблизости квартиру Маяковского. Поэт лежал бездыханным, и только теплый чайник был свидетелем еще недавней его жизни.
 Примечательна и история появления в печати этих строк. Статью о поэте к десятилетию его кончины написал в 1940 году человек, работавший в "Комсомолке" с первого ее номера, с 1925 года. "Золотое перо" "Комсомольской правды" — Михаил Константинович Розенфельд. Но в 1940 году ветеран "Комсомолки" уже год как оставил газету, ибо в 1937 году был расстрелян редактор "Комсомольской правды" Владимир Михайлович Бубекин, его родственник (они были женаты на родных сестрах Лиле и Любе Чистяковых). В этих условиях, рискуя быть репрессированным на прежнем месте работы за авторство этой статьи, бывший сотрудник газеты все же счел необходимым дать материал в номер. Столь велика была потребность рассказать о своем товарище по работе поэте Владимире Маяковском, рассказать как о человеке, жившем с газетчиками общей редакционной жизнью, и высветить его человеческие черты.
Эта статья о Маяковском за апрель 1940 года стала для меня интереснейшим описанием последних лет жизни Владимира Владимировича и свидетельством гражданского мужества автора статьи, его верности памяти поэта.

У меня не было сомнений, куда я должен пойти утром 8 января 1977 года. Новогодние праздники наскучили, и аспирант технической специальности искал вдохновения для решения научных задач в залах музея изобразительных искусств на Волхонке. Когда я пришел туда, музей был по-новогоднему пуст, и только служительницы привычно сидели в некоторых залах. Осмотр я начал на первом этаже, где экспонировались средневековые картины. Там я и встретил второго на всю эту огромную выставку посетителя. Мы разговорились. Это была молодая девушка, военнослужащая, как раньше называли контрактников, вольнонаемная. Ничего в ней не было особенного, кроме большой девичьей красоты, по своей силе просто небесной, но я все же воздержался бы от этого сравнения, потому что это была красота мистическая. Казалось, панночка пришла из гоголевского "Вия", хотя, конечно, к темным силам моя собеседница отношения не имела. По своему внешнему образу она должна была бы стоять на пороге какой-то не раскрываемой тайны. Впоследствии так оно и оказалось. Мы прошли выставку, говоря о картинах, и, выйдя на улицу из душных помещений музея, я предложил ей пройтись пешком минут двадцать до станции "Площадь революции", подышать воздухом. Там мы распрощались навсегда.
Но вскоре я понял, чьим вестником была эта девушка: эти двадцать минут спасли мне жизнь. Проехав по прямой восемь станций, я ступил на перрон "Первомайской" — он был влажным от обработки, а у входа на станцию дежурили несколько машин "Скорой помощи". После моего прихода домой позвонил брат и сказал подошедшей маме, что в метро был теракт, спросил: дома ли я? Получив положительный ответ, успокоился. Итак, это был первый террористический акт в Московском метрополитене, я чудом избежал его. С тех пор их было несколько.
Террористы творят свои темные дела, надеясь сохранить в тайне свое участие. Как же они слепы! Сколько людей, обладающих повышенной информативностью, прозорливостью, видят их дела: многие монахи, батюшки, люди, живущие в миру. И уж во всех деталях это видит Высший Разум, Господь. На что рассчитывают террористы?
 Почему провидение прислало мне такую красивую девушку? Наверно, это должно было обратить мое внимание на важность связанных с ее появлением событий. Живя в этом мире, среди нас, она стала для меня посланником Божьим. Я понимаю, что, не будь опасности, мы бы никогда не увиделись. У каждого из нас своя жизнь, своя обитель.
 Я не могу согласиться с двадцатидевятилетним Пушкиным, который, находясь в депрессии от преследований, назвал жизнь "даром случайным". Но с той же настойчивостью спрашиваю: "Жизнь, зачем ты мне дана?" Ведь не прояснив это, я не смогу до конца понять: как отплатить силам небесным за внимание ко мне и спасение?
Что было бы, если б я не поехал в музей? Губит ли нас близость к искусству, спасает ли? Возможно, приближает к той грани, за которой открываются дороги и перепутья жизни: Мгновения творят минуты, / Стучат и ухают сердца. / И подтверждают жизни поступь / Застывшие в пыли века. / А души будущих людей / Приглядывают матерей.