Поздравляем Лилию Викторовну Волохонскую с 85-летием!
Лилия Волохонская
ПАМЯТЬ НАВЕКИ
Лилия Волохонская
ПАМЯТЬ НАВЕКИ
Лилия Волохонская родилась 13 мая 1932 года в Ленинграде, окончила факультет журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова. Автор нескольких книг прозы, стихов для детей, известна многочисленными публикациями в периодической печати. Член Союза литераторов с 1991 года. Постоянный автор альманаха "Словесность".
Мама читает глухим усталым голосом:
У Лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том.
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом.
— Мама, я есть хочу!
— Но ты послушай, какие стихи!
— Ну хоть что-нибудь!
— Завтра, завтра дадут что-нибудь.
…Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей…
Златая цепь на дубе том.
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом.
— Мама, я есть хочу!
— Но ты послушай, какие стихи!
— Ну хоть что-нибудь!
— Завтра, завтра дадут что-нибудь.
…Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей…
"… сегодня после упорных и ожесточенных боев наши войска оставили город Волоколамск… Слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!.." Опять! Но мы все равно победим, правда, мама?
Рядом плачет мой трехмесячный братик. Он тоже голодный. Выживет ли?.. И эта дорога… Сюда, в Сибирь, в Сталинск. Помню, на пересадке в Свердловске маму с братиком взяли в комнату матери и ребенка, а меня нет — я уже большая. Я лежу на вокзале, на скамейке в зале ожидания, и по ту сторону скамьи торчат чьи-то большущие ноги в сапогах. Я и не знала, что бывают такие огромные ноги. Вечером, когда начальство уходит, нянечки из комнаты матери и ребенка кормят меня жидкой манной кашей. Они жалеют меня, я простужена, кашляю, я голодная, но мне нельзя плакать, я же большая.
Потом мы кое-как втиснулись в вагон с разбитыми стеклами, и раненые отломили мне кучочек хлеба и налили из котелка кипяток, а себе из другого котелка холодную воду. Я очень удивилась: почему же у них вода холодная? "Да у нас она погорячее твово!" — смеются раненые, а я ничего не понимаю, как же погорячее, если пар не идет?
И вот, наконец, добираемся мы до Сталинска. Уже зима, а ходить мне не в чем. Все теплые вещи мы потеряли в толкучке во время посадки на поезд в Свердловске. Наши соседи по квартире собрали мне заштопанные варежки, залатанные валенки размера на три больше чем надо, и я поступила в школу.
Я сразу стала отличницей, наверное, потому что Пушкина знала. И в госпитале его читала.
Рядом плачет мой трехмесячный братик. Он тоже голодный. Выживет ли?.. И эта дорога… Сюда, в Сибирь, в Сталинск. Помню, на пересадке в Свердловске маму с братиком взяли в комнату матери и ребенка, а меня нет — я уже большая. Я лежу на вокзале, на скамейке в зале ожидания, и по ту сторону скамьи торчат чьи-то большущие ноги в сапогах. Я и не знала, что бывают такие огромные ноги. Вечером, когда начальство уходит, нянечки из комнаты матери и ребенка кормят меня жидкой манной кашей. Они жалеют меня, я простужена, кашляю, я голодная, но мне нельзя плакать, я же большая.
Потом мы кое-как втиснулись в вагон с разбитыми стеклами, и раненые отломили мне кучочек хлеба и налили из котелка кипяток, а себе из другого котелка холодную воду. Я очень удивилась: почему же у них вода холодная? "Да у нас она погорячее твово!" — смеются раненые, а я ничего не понимаю, как же погорячее, если пар не идет?
И вот, наконец, добираемся мы до Сталинска. Уже зима, а ходить мне не в чем. Все теплые вещи мы потеряли в толкучке во время посадки на поезд в Свердловске. Наши соседи по квартире собрали мне заштопанные варежки, залатанные валенки размера на три больше чем надо, и я поступила в школу.
Я сразу стала отличницей, наверное, потому что Пушкина знала. И в госпитале его читала.
Но в искушеньях долгой кары
Перетерпев судьбы удары
Окрепла Русь.
Перетерпев судьбы удары
Окрепла Русь.
— Так точно! — перебивали меня раненые — "Окрепнет Русь!"
А потом я сама стала сочинять стихи — про фрицев. Очень кровожадные стихи.
А потом я сама стала сочинять стихи — про фрицев. Очень кровожадные стихи.
С победным кличем, бойцы, вперед!
Бейте фашистскую свору!
Пощады не будет проклятому вору!
Мы закопаем его живьем!
Лоб его пулей стальною пробьем!
Бейте фашистскую свору!
Пощады не будет проклятому вору!
Мы закопаем его живьем!
Лоб его пулей стальною пробьем!
Раненым нравились мои стихи. Особенно я подружилась с дядей Лёшей, своим земляком, он тоже москвич. Двадцать один год ему тогда был. Почти каждый день после уроков я приходила в "свою" палату. Дядю Васю, у которого обе руки были в гипсе, я кормила с ложечки. Сначала боязно было, потом ничего, привыкла. А если я болела, раненые говорили, что скучали без меня. Я рисовала им картинки, все стены, все тумбочки, даже двери были обклеены моими рисунками, и раненые смеялись над ними, потому что у одной курицы почему-то оказалось четыре ноги, а собаку я раскрасила фиолетовым цветом, других-то чернил не было. Самым лучшим был дядя Лёша. У него было тяжелое ранение в живот. После лечения отправке на фронт он не подлежал.
Мы очень подружились с ним. Он был единственный москвич в палате. И после ужина нам с ним разрешили часок поговорить — земляки ведь. Он Москву знал, конечно, немного лучше меня, а меня далеко от дома не отпускали. Дядя Лёша учился в вечернем техникуме, а днем работал на заводе. Когда началась война, ему был 21 год. Он рассказывал мне о Москве — я же ее плохо знала — далеко от дома меня не отпускали. Мы очень подружились с ним, и все думали, что после госпиталя он поедет домой — ранение у него было тяжелое. Но он настаивал на своем и с большим трудом все-таки сумел уговорить начальника госпиталя отпустить его бить врага. "Зря ты, Ляксей, зря", — уговаривали его друзья по палате. — Или еще не навоевался?.." И все-таки дядя Лёша своего добился. Ну а потом началась у нас с ним переписка. Я уже приехала из эвакуации в Москву, а он все воевал и воевал… Но письма его становились все веселее и веселее — наши ведь наступают! "Вот приеду и покажу тебе наш город", — писал он.
"На метро покатаемся, в парк культуры на пароходике поплывем, по Красной площади погуляем… Такую красоту увидишь!!!"
Последнее письмо от 1 мая 1945 года я получила от дяди Лёши уже после ПОБЕДЫ. А фронтовики все возвращаются. На Белорусском вокзале их с цветами встречают. А время идет… Телефона у дяди Лёши не было, жил он далеко от нас, но адрес его я знала. Долго добиралась я к нему на двух трамваях, еле нашла его дом. А перед домом этим пустырь, свалка, траншеи незарытые, кирпичи валяются, мусор. Как после бомбежки. Я поднимаюсь на второй этаж, вижу дверь темную, шершавую, грязную, еще до войны, наверное, мытую. Постучала, никто не отзывается. Ногой заколотила изо всех сил, и за дверью тоже что-то застучало, потом заворчало: "Кто там ломится? Воздушная тревога, что ли?" Лязгнул засов, смотрю: дядька стоит весь рваный, небритый, злой, вместо ноги деревяшка.
— Тебе кого? — заговорил он.
— Дядя Лёша дома?
— Лёшка? Ляксея-то убило перед самой победой.
— Да нет, — улыбнулась я. Этого не может быть. Дядя Лёша прислал мне письмо от 1 мая.
— Ну-у? — рявкнул этот дядька. — А его второго убило. В похоронке и число проставлено.
— Нет, нет, — качаю я головой. — Не может быть!
— Во чудная-то! Русским языком говорят тебе: убило Лёшку!
Я помчалась вниз. "Неправда!" — стучало где-то внутри меня. Но я знала — правда. Дядю Лёшу убили. Ему исполнилось двадцать три года.
…Мне двенадцать лет. Говорят, в этом возрасте некоторые еще в куклы играют. Может, и играют. Те, кто не пережил войну.
Мы очень подружились с ним. Он был единственный москвич в палате. И после ужина нам с ним разрешили часок поговорить — земляки ведь. Он Москву знал, конечно, немного лучше меня, а меня далеко от дома не отпускали. Дядя Лёша учился в вечернем техникуме, а днем работал на заводе. Когда началась война, ему был 21 год. Он рассказывал мне о Москве — я же ее плохо знала — далеко от дома меня не отпускали. Мы очень подружились с ним, и все думали, что после госпиталя он поедет домой — ранение у него было тяжелое. Но он настаивал на своем и с большим трудом все-таки сумел уговорить начальника госпиталя отпустить его бить врага. "Зря ты, Ляксей, зря", — уговаривали его друзья по палате. — Или еще не навоевался?.." И все-таки дядя Лёша своего добился. Ну а потом началась у нас с ним переписка. Я уже приехала из эвакуации в Москву, а он все воевал и воевал… Но письма его становились все веселее и веселее — наши ведь наступают! "Вот приеду и покажу тебе наш город", — писал он.
"На метро покатаемся, в парк культуры на пароходике поплывем, по Красной площади погуляем… Такую красоту увидишь!!!"
Последнее письмо от 1 мая 1945 года я получила от дяди Лёши уже после ПОБЕДЫ. А фронтовики все возвращаются. На Белорусском вокзале их с цветами встречают. А время идет… Телефона у дяди Лёши не было, жил он далеко от нас, но адрес его я знала. Долго добиралась я к нему на двух трамваях, еле нашла его дом. А перед домом этим пустырь, свалка, траншеи незарытые, кирпичи валяются, мусор. Как после бомбежки. Я поднимаюсь на второй этаж, вижу дверь темную, шершавую, грязную, еще до войны, наверное, мытую. Постучала, никто не отзывается. Ногой заколотила изо всех сил, и за дверью тоже что-то застучало, потом заворчало: "Кто там ломится? Воздушная тревога, что ли?" Лязгнул засов, смотрю: дядька стоит весь рваный, небритый, злой, вместо ноги деревяшка.
— Тебе кого? — заговорил он.
— Дядя Лёша дома?
— Лёшка? Ляксея-то убило перед самой победой.
— Да нет, — улыбнулась я. Этого не может быть. Дядя Лёша прислал мне письмо от 1 мая.
— Ну-у? — рявкнул этот дядька. — А его второго убило. В похоронке и число проставлено.
— Нет, нет, — качаю я головой. — Не может быть!
— Во чудная-то! Русским языком говорят тебе: убило Лёшку!
Я помчалась вниз. "Неправда!" — стучало где-то внутри меня. Но я знала — правда. Дядю Лёшу убили. Ему исполнилось двадцать три года.
…Мне двенадцать лет. Говорят, в этом возрасте некоторые еще в куклы играют. Может, и играют. Те, кто не пережил войну.
Нина Силаева
Коснись страниц…
* * *
Коснись страниц…
* * *
Что мне сказал Монтень сегодня утром?
Как, впрочем, и всегда — коснись страниц…
То, что мозги, присыпанные пудрой,
Стирают уникальность с наших лиц!
И что, гламур — Освенцим добровольный.
Нет в глянце середины золотой….
Телец одноименный (пусть невольно)
Вас неминуемо утянет за собой!
Как, впрочем, и всегда — коснись страниц…
То, что мозги, присыпанные пудрой,
Стирают уникальность с наших лиц!
И что, гламур — Освенцим добровольный.
Нет в глянце середины золотой….
Телец одноименный (пусть невольно)
Вас неминуемо утянет за собой!
* * *
Давай примерим времени одежды,
Что, смыслу вопреки, так невесомы…
На плоскости, где завтра, нынче, прежде,
Для нас с тобою возвели хоромы
И воссоздали детские мечты:
Разлили океаны, горы взбили,
И тут и там построили дворцы
Из настоящей, материальной звездной пыли…
Ты в гардеробе выберешь наряд
И сразу станешь принцем иль принцессой,
И ритуальный совершишь обряд
Во имя будущего и прогресса…
Ты дашь потомство и возглавишь род…
Но вдруг поймешь, что все тебе лишь снится,
Что небо — это только верхний свод
Твоей, почти божественной темницы,
И, если сил еще не растерял
Ты в пирамиде частных эволюций,
Не ожидай покорно свой финал,
В сетях пусть пойманные звери бьются,
Посмей разрушить стены, коридор,
Той жизни, что тебе всего лишь снится…
Чтоб выдержать взгляд вечности в упор
И с небывалым настоящим слиться.
Что, смыслу вопреки, так невесомы…
На плоскости, где завтра, нынче, прежде,
Для нас с тобою возвели хоромы
И воссоздали детские мечты:
Разлили океаны, горы взбили,
И тут и там построили дворцы
Из настоящей, материальной звездной пыли…
Ты в гардеробе выберешь наряд
И сразу станешь принцем иль принцессой,
И ритуальный совершишь обряд
Во имя будущего и прогресса…
Ты дашь потомство и возглавишь род…
Но вдруг поймешь, что все тебе лишь снится,
Что небо — это только верхний свод
Твоей, почти божественной темницы,
И, если сил еще не растерял
Ты в пирамиде частных эволюций,
Не ожидай покорно свой финал,
В сетях пусть пойманные звери бьются,
Посмей разрушить стены, коридор,
Той жизни, что тебе всего лишь снится…
Чтоб выдержать взгляд вечности в упор
И с небывалым настоящим слиться.