«Литературная карьера Ивана Данилова не сложилась. Да и он к ней, как истинный поэт, не стремился, — написано в предисловии. — Было все: проблемы с алкоголем, безуспешное лечение по этому поводу в психиатрических больницах, тяжелый и неквалифицированный труд, сложности и драмы семейной жизни, трагическая гибель сына…». Эти биографические подробности — конечно, не главное для поэта, главное — его наследие. Вот оно все передо мной; и что я вижу? Стихи, вполне вписывающиеся в понятие «официальная советская поэзия»: гладкие, «правильные» по мысли и по настрою, то есть — оптимистичные, приподнятые по тону, будто знают, что они все — на виду у цензуры: меньше личного, больше гражданственности, где можно — торжественности, метафоры должны поднимать дух, а грусть, душевные терзания, погружение во внутренний мир — все это должно быть строго дозированным — и выруливать на позитив. А позитив, кроме фальши, ничего стихотворению не дает. «Лежу, затерян в осени глубокой…», — какое волнующее начало! Но далее — «Я чувствую причастность к росту трав,/ Вращению турбин и залпам почек»… Стихотворение так и называется: «Причастность», чтобы с самого начала ни у кого не оставалось сомнений: автор на верном пути!
Вот и приходится мне, коль уж знакомлюсь с поэтом, листать его книжку в поисках хороших строк, в поисках живого, искреннего чувства. «Я в мир пришел. Никто меня не встретил./ Я сам зажег, как мог, свою свечу», — прекрасный образ одиночества, противостояния одиночеству! И дороже любой «причастности» мне такое признание автора — не боящегося, что его осудят за «упадничество»:

Здесь даже ритмический сбой в третьей и четвертой строках говорит о том, что миниатюра написана с абсолютной внутренней свободой. Да, упадок духа, но зато — свой голос, живой… Уже не одинокая свеча: болтающаяся на ветру прищепка…
И все же я нашел стихотворение, которое можно привести полностью, оно называется «Перед снегом». Здесь настроение выдержано от первой до последней строчки; зрение, слух, обоняние — все работает, все наведено на резкость, образы и сравнения динамичны.

Нет, все-таки Иван Данилов человек одаренный. Но… он оказался вписан в стилистику своего времени.

Поэт сразу берет читателя силой, мощью, уверенностью. Подчас думаешь: он серьезно — или заигрывается? Или действительно такие образы (способные привести в замешательство жителей европейской части России) для жителя Камчатки понятны и нисколько не удивительны? «Снег пал на языки застывших лав./ Клыки вулканов перегрызли глотку/ Приземистому утреннему небу,/ И кровоточат звезды на заре.// Проснулись камни, повели плечами/ И сгрудились от холода плотней»… Речь автора бывает прерывиста, со скачками, кое-где не соблюдается рифмовка, иногда видишь — есть стихи необработанные, словно как следует не вычитанные, торопливо вываленные на страницу; но это совсем не главное! Главное — они не оставляют равнодушным и «держат» крепкой хваткой читательский интерес. Автор сыплет сравнениями и метафорами; он их будто не сочиняет — он сразу все «именно так видит»; потому что попросту не способен по другом видеть и чувствовать! «Вьет гнезда сумрак на уступах скал»; «Без стука ночь шагнула в дом»; «Всю ночь гляжу в таежный сумрак/ Твоих жестоких темных глаз»; «Ваши руки пахнут первым снегом./ Ими — настежь окна отворить»… Такие неожиданные строчки рассыпаны по всей книге.
Язык этого камчатского автора сформировался на пересечении поэтик Маяковского (в книге часто встречается «лесенка») и Есенина (лучше сказать — поэтов есенинского круга). Если в одном стихотворении Алейников готов «лица улиц топтать», то в другом — он наблюдает, как «тучи в клочья рвет луна-медведь» и как «ночь усталою бабой в подоле/ Полумесяц внесла, как дитя». Но если смотреть на стихи Алейникова шире, то найдешь и заклинания Блока, и манерность других поэтов Серебряного века — во много раз меньшего масштаба. Пожалуй, Алейников — из тех, стихи которых нужно издавать малым сборником — собрав самое-самое, чтобы не отвлекаться на второстепенное и даже вовсе не знать его. Достаточно того, что второстепенное у Алейникова иногда вклинивается и в те стихи, которые можно было бы признать хорошими… Можно было бы…

Или в сочетании банальностей и собственных находок — и есть особое обаяние Кирилла Алейникова?

В 2005 году в Вологде была издана миниатюрная книжка Нины Васильевны Груздевой, дружившей с Николаем Рубцовым. Весь тираж «Стихотворений» — 300 экземпляров — ушел к автору и, по ее словам, сразу «растаял». В 2016 году Груздева ушла из жизни. Новая книжка, вышедшая тиражом втрое меньшим, — переиздание прежней; ответственный за выпуск — Владимир Богачёв, известный вологодский мастер по изготовлению «малюток».
«Я так писала, как душа велела,/ — Любовь и слезы сплавила в слова»… Что ж, результат хороший: Груздеву можно назвать идеальной поэтессой, если иметь в виду опрятность письма, владение рифмой и размером; каждое слово на своем месте и, действительно, «слезы и любовь» в каждой строчке. Но стихи ни в коем случае не слезливы — они взволнованны, и взволнованность, к счастью, редко перехлестывает за шестнадцать строк; иногда автору хватает и восьми (и всегда они разбиты на строфы).
Однако опрятность и взволнованность еще не говорят об отличии от других поэтов; чем же особенна Нина Груздева? Тем, что говорит о чувствах, всем понятных и близких? О любви, которая томит, волнует, радует, мучает? Увы, в поэтическом смысле Груздева не внесла в эти чувства ничего нового. Такие стихи могли быть написаны любым прилежным, грамотным, романтично-взволнованным и душевно одиноким автором — поскольку они вполне исчерпываются своим содержанием. Все в них досказано, все слова и выражения давно примелькались. «Когда уходит в сон сознанье,/ Когда печаль не по плечу,/ Я в темноте, как заклинанье,/ Вдруг имя тихое шепчу», — можно ли по этим строкам узнать Нину Груздеву? «Выйду на воздух морозный/ Ранней рассветной порою,/ В час, когда поздние звезды/ С утренней спорят зарею», — а по этим? Поэтессе счастливо удалось избежать подражания Рубцову, но не удалось найти собственную ноту, — в отличие, скажем, от других вологжан ее поколения: Ольги Фокиной и Виктора Коротаева (кстати, «зараженного» Рубцовым, но все-таки оставшегося Коротаевым). А ведь Груздева понимала, что величие поэзии — во взаимодействии земного и небесного:

Не правда ли, вспоминается Николай Рубцов: «Я слышу печальные звуки,/ Которых не слышит никто»? Но он-то как раз и имел право сказать такое о своих стихах…

Удачное название! А самое удачное в книжке — пожалуй, «Одностишья». Хотя автор здесь и не оригинален: в этой форме достаточно отметился Лев Рубинштейн, — видимо, желавший доказать тем самым, что поэзия может не содержать в себе ничего, кроме особо оформленной речи, или, лучше сказать, — что любая типичная реплика, любой обрывок фразы обычного человека могут являться поэзией, если они ритмизированы. Примеры из Введенского: «О, как же ты проста, амеба!»; «Да я не клептоман — я по привычке»; «Ну, ты звони!.. Входящие бесплатно»; «Любимая моя, фильтруй базар»…
Но если в «Одностишьях» у автора есть четкая творческая задача, есть конкретная идея, то все остальное — просто желание поговорить, рассказать что-нибудь, только бы не молчать — потому что говорить намного интересней; о чем — не важно. Большей частью в сборнике, действительно, «сообщающие» стихи, меньшей — стихи-размышления, напоминающие тексты из репертуара какой-нибудь советской рок-группы восьмидесятых, поющей от лица «всех нас»:

Впрочем, справедливости ради скажу еще об одном Введенском — к сожалению, совсем мало, почти до незаметности проявленном в этом сборнике: о Введенском-лирике. А ведь здесь-то автор почти уходит от стихов как игры, и я даже начинаю верить, что здесь он — настоящий:

Стилистическая наивность («территорию засадим…», «в нашем когда-то выращенном…») позволяет, конечно, предположить, что отчасти стихотворение ироничное и отдает стилизацией, но… оно мило, очень мило! — по крайней мере, если иметь в виду художественный уровень «Текстовых сообщений».

Эти рецензии и эссе написаны с 2012 по 2015 год; сюда же вошла и крайне интересная переписка с Борисом Рыжим. Герои книги — Юрий Карабчиевский, Владимир Соколов, Сергей Гандлевский, Геннадий Русаков, Лев Рубинштейн, Алексей Цветков, Андрей Платонов… В общем, самые разнохарактерные поэты и прозаики.
Если часто заходить в социальные сети, то можно видеть, как одни плюются на Цветкова, высокомерно отзываются о Гандлевском, ни в грош не ставят Рубинштейна; другие — видимо, из того же круга общения, «свои люди», — их поддерживают. Соображения — либо литературные, либо политические («совпадает ли его позиция с моей?!»). А читаю я книгу Ларисы Миллер — и вижу: какая безграничная внутренняя свобода! Самостоятельное мышление, не обусловленное ничьим больше взглядом, ничьей оценкой! Кто понравился, кто произвел впечатление — о том и пишет; других критериев нет. Спорящая, ругающаяся среда — для нее не существует. Точнее — так: среда-то существует, но с какой стати хотя бы на секунду задумываться о том, что кто-то кого-то называет слабым автором, или графоманом, или вообще ничтожеством? Никого нет, только Миллер — и ее впечатления от книги, с которой она какое-то время прожила, в мир которой окунулась, — впечатления, переданные с той мерой убедительности, которая обычно зависит от меры дара автора, от меры его любви; теми живыми и емкими словами, которые говорят о присутствии литературы в самой жизни.
Кстати, вспомнилась мне фраза профессора Челленджера (из «Затерянного мира» Конан Дойла): «У меня скорее критический, чем созидательный склад ума». А что, все правильно. Анализ — это проникновение вовнутрь, то есть — разрушение плоти, разрушение ткани. Время от времени мне встречаются такие «аналитические» статьи-рецензии, напоминающие доклады на литинститутском семинаре. Но ведь в критике есть и созидательное начало — осмысление этой ткани, этой плоти с помощью интуиции. Умение увидеть в произведении больше, чем в нем сказано. На что нужен действительно особый талант.
На этом таланте и «построены» рецензии и эссе Ларисы Миллер, которая, размышляя о стихах Геннадия Русакова, пишет: «Поэзия — это способность все повторы превратить в небывалое, невиданное и неслыханное, сотворить из набившей оскомину рутины праздник, способность отбрасывать тень в прошлое и посылать лучи в будущее. Это не программа и не задача поэта. Это его удивительное свойство, которому невозможно научиться и которому не устаешь поражаться».