Ещё бесснежен сумрак вековой,
А ты, до края чашу наливая,
Отчаливаешь в облачный конвой,
Где так вторична участь нулевая.

Заткнись и пей. Вторая соколом.
Тверди, мол, мир от смерти заслоняю,
Вобрав немолчный шелест за окном,
Пошатываясь между сном и явью…

Не пробуждайся. Молча, сиротей,
Размокшие талоны отоварив.
Оттиснут на сетчатке серый день,
И ранняя зима, и гром трамваев,

Когда твоя судьба чернее шпал,
Болезненнее плёток семихвостых,
Уместно вспомнить, как полжизни ждал
Чего-то запредельного, как воздух,

Но вымахнув почти на полтебя,
Как сивка перед горками крутыми,
Стоит октябрь, и паче бытия –
Предзимний взбрык унынья и гордыни.

Вот и накаркано столоверченье:
Мне, чьё сознанье – плакат,
Под покаянные звоны к вечерне,
Треск негасимых лампад.
В мире безумном, как страсть пиромана,
Катит судьба посолонь.
Там, где дружина моя пировала,
Тянет остывшей золой.

Ельник, дубняк ли, итог одинаков:
Спички, бензин, головня.
Год миновал в расточенье дензнаков.
Голо. До снега полдня.
В окна глядя, собираясь в собранье,
То же лелеешь в уме:
Ранние сумерки, осень сырая,
Будто бы плач обо мне.

Что же останется, малость какая –
Просека, россыпь опят?
Безблагодатность свою постигая,
Галочьи стаи вопят:
Жив ли, истаял, юдоль неизменна,
Как до тебя – целина.
Наперекор беснованью безмена
Вечно трава зелена.

Вечны – ты слышишь? – бордюрные камни,
Парша газонов и клумб,
Чьи кошельки, как зобы пеликаньи,
Норов задирист и глуп.
Пусть же душа твоя напрочь истлела –
Дух твой затем уцелел,
Чтобы, на миг показавшись из тлена,
Снова обрушиться в тлен.

Эта пыль картонажная, едкая хлорка в сортирах,
Оцинкованный тазик и тряпка засохшая в нём –
Наслаждайся, пацан. Это запах родимых затирок.
От него мы не раз неприятеля прочь шуганём.

Нам давно не в новинку сливные потёки на трубах.
Нас рожали на смерть подмосковные вечера.
Мы наследники тлена, последыши приисков рудных,
И душа голосит, в неминучее вовлечена,

Что и вправду пора, посреди копошенья заглохнув,
Затвердить наизусть – коли нет ничего, шикани:
Пропади в этой мгле между саун и автосалонов,
Подле платных парковок у моргов и бывших НИИ.

Это Родина пахнет – невинно, подмышечно, сонно,
И над нею смердят оккупантов клыки и резцы,
Потому что свежи и манящи бесплодные стогна
Вдоль заборов рифлёных и липкой апрельской грязцы.

Когда над крышами горит
Усталость ледяного плена,
И явь отсвечивает бледно
Меж Сцилл кровавых и Харибд,
На ржавых пиках арматур
Трепещет горизонта сажень,
Чтоб ветер, землю искусавший,
Аллеям слёзы промокнул,

Мне холодно в родном краю,
Протопленном с такой натугой,
Что ноздри забивает уголь
И злаки чахнут на корню.
Мне – холодно в краю родном,
Без мыслей, чувств, надежд, желаний,
Когда манит зрачок шерханий
На запасной аэродром,

Где хором дизели козлят,
Не помня, как весны хотели,
И март врывается в котельни,
Удушьем затыкая взгляд.
Что делать мне? Охолону
Под ликами канонов строгих,
Стадами блёклых новостроек,
Расписанных под хохлому.

И лишь густая синева,
Дымясь эффектом парниковым
Встаёт враспор, как в горле комом,
Самой собой осенена –
Одна, не пятясь, не юля,
По испохабленному праху
Внесёт прижизненную правку
Последним снегом февраля.

Враньё, что за юность вторую отдашь
Последнее, лишь бы не дать слабину.
Те годы изгадил нам Ельцин-алкаш,
От этой вины не отмыться ему.

Как нас убивали, тащили ко дну,
Как спиртом Рояль выжигали глаза,
Поди ж ты попробуй простить крикуну,
Что судьбы народные гнал на ловца.

Молились в церквах, чтоб избранник просох,
И жизнь пролетала почти без труда,
Но годы текли, как ножом о брусок,
И вместо рассвета плыла пестрота.

И пахли рассветы сплошной тошнотой,
Бесились уродцы в своём Эн-Ти-Ви,
А мы по грязи в Гудермес и Шатой,
А нам – первопутков дожди-октябри.

Вожди в лимузинах, а мы кое-как,
По муторной слякоти, в сорном дыму,
Лишь Тот, что над нами, и есть олигарх:
Цена нам известна Ему одному.

Не любуясь ничем – не собою, ни прошлым, ни прожитым,
Кое-как сознавая масштабы и сроки работ,
Над путями стоишь, проводами и гравийным крошевом,
И звенит, словно нимб, однодневной мошки хоровод.

Отчего ж не домой? Иль почудились некие трещины,
Где не надо им быть и не могут нигде и никак?
Но посадки шумят, и, друг с другом навек перекрещены,
Родники пробиваются в тёмных лесных родниках.

То, что будет всегда, то, что свято, и мило, и дорого,
По ходатайству бед, истекающих ржавой слюной,
В поднебесную гавань ракушечным корпусом торкнуто,
Словно ты отмолил и ручьи, и коллектор сливной,

И дренажной канавы заросшие ряской промоины,
И облезший, как череп, поросший травой бензобак –
Все они на земле этим шелестом скорбным отмолены
Под свистки электричек и вой одичалых собак.

Прощаешь и содом, и запустенье,
Когда, истерзан бесконечным сном,
Недели две не в силах встать с постели,
Лежит январь, предсмертно невесом.
А день уже прибавился немного,
И, неба задымленного густей,
Скрипит заслонкой царствия дневного
Холодный свет зеркальных плоскостей.

И вдалеке, где отмели песчаней
Курантов, что фатально отстают,
Сквозь череду надежд и обещаний
Просвечивает некий абсолют.
И в дверь его уже не постучаться,
В сенях не снять вакульих черевик;
Гармония природы безучастна
К людским стадам и назначенью их.

Но чьей бы плотью дух не облекался,
В нём каждый атом вечно выжидал,
Когда отпавший примет, как лекарство,
Рябящего экрана высший дар
И тот язык, лепечущий суконно
Змеиные слова – "гноись, иовь",
И колокол, подвешенный за горло,
Боднувший воздух и умолкший вновь.

Не могу осознать, а раз так, то, наверно, не надо мне,
Как сливают страну и как мёртвый над нею стою,
И на подиум входят литые самцы доминантные,
А другие в гробах возвращаются в землю свою.

И на этой земле, сухоснежьем едва припорошенной,
Штыковыми лопатами роют им скорбный альков,
И звенит в их манерках последней упрямой горошиной
То ли хруст мировой, то ли слышанный в детстве Тальков.

Не журись, пацаны, неизвестно, кому тут хреновее:
Вы-то вон, залегли аж до самого Судного дня.
Остающимся – память о том, что не стали героями,
Поменяться бы с вами местами… такая фигня…

За три выстрела взводных, овальный портретик на мраморе,
За гвардейскую ленту венка, что от хмари промок,
Оловянную кружку со ста милосердными граммами,
Поменялся бы с вами и я, если только бы мог.

До каденций ли ражих, мажорных,
Если стелется к славе Твоей
Эта осень, сухая, как шорох
Притворённых за летом дверей.

И без разницы, раньше иль позже
Вспоминать о минувшем тепле –
Подморозило, Господи Боже,
И воистину – слава Тебе.

Пионерски ничтожной речёвкой
Раздербаненный прет кавардак -
Побежалость листвы обреченной,
Хороводы ее во дворах,

И одно ощущение крепнет,
И один лишь пейзаж и видней -
Нескончаемый ветреный трепет,
Содрогание голых ветвей.