Андрей ТОРОПОВ
В КАЖДОМ ДОМЕ, В КАЖДОЙ ДУШЕ
* * *
В КАЖДОМ ДОМЕ, В КАЖДОЙ ДУШЕ
* * *
А судья тот был Прендергастом,
А козленок был в молоке,
И давно уже склеил ласты
Ихтиандр в выхлопной реке.
Про Бермуды хрипел нам Немо,
Александров гнал про кирпич,
А Серова, как хризантема,
Увядала, и спал Ильич.
Жди меня до субботней ночи
И досматривай декалог,
Я вернусь, если ты захочешь,
Я с тобою не одинок.
Жди меня до небесной сути,
До напрасных, но милых слов.
Пел там что-то про шарик ртути
Не Малинин, скорей, Тальков.
Я хотел бы здесь громко крикнуть,
Прямо в душу стихом залезть,
Но могу лишь тихонько пикнуть
И кеслевскими надоесть.
А козленок был в молоке,
И давно уже склеил ласты
Ихтиандр в выхлопной реке.
Про Бермуды хрипел нам Немо,
Александров гнал про кирпич,
А Серова, как хризантема,
Увядала, и спал Ильич.
Жди меня до субботней ночи
И досматривай декалог,
Я вернусь, если ты захочешь,
Я с тобою не одинок.
Жди меня до небесной сути,
До напрасных, но милых слов.
Пел там что-то про шарик ртути
Не Малинин, скорей, Тальков.
Я хотел бы здесь громко крикнуть,
Прямо в душу стихом залезть,
Но могу лишь тихонько пикнуть
И кеслевскими надоесть.
* * *
Дайте мне свободу, не дайте смерть,
Принимайте меня упрямым таким,
Я имею глупую наглость сметь,
Не хочу, не буду я быть другим.
На меня возложили сто тысяч бед,
И несу я их, как покорный мул,
Никакой не дОцент, обычный шкет,
Не хочу закончить, что твой Катулл.
Это так легко поиграть с огнем,
Поиграть с огнем, а затем уйти,
Забирай на память волшебный том,
Погрусти немного и отпусти.
Или нет – в ночнушке сорвись мне вслед,
Закричи: «Останься, ты нужен мне»,
Помоги навесить кулечки бед
И пойди со мною по целине.
Принимайте меня упрямым таким,
Я имею глупую наглость сметь,
Не хочу, не буду я быть другим.
На меня возложили сто тысяч бед,
И несу я их, как покорный мул,
Никакой не дОцент, обычный шкет,
Не хочу закончить, что твой Катулл.
Это так легко поиграть с огнем,
Поиграть с огнем, а затем уйти,
Забирай на память волшебный том,
Погрусти немного и отпусти.
Или нет – в ночнушке сорвись мне вслед,
Закричи: «Останься, ты нужен мне»,
Помоги навесить кулечки бед
И пойди со мною по целине.
* * *
Кончен осенний марафон
И потрепанный Ивлин Во,
Новый год, словно старый клен
Или клон, не вини его.
Что-то растревожило в,
Что-то сочиняется из,
Чадо легковерное ожило
И танцует нервный стриптиз.
В каждом доме, в каждой душе
Поселяется дикий хорек,
Что скребется на рубеже
И уводит пол из-под ног.
И нам кажется – обретут,
И нам чудится чудо чуть,
Каждый в нас немножечко шут,
Чтоб теплее и как-нибудь.
И потрепанный Ивлин Во,
Новый год, словно старый клен
Или клон, не вини его.
Что-то растревожило в,
Что-то сочиняется из,
Чадо легковерное ожило
И танцует нервный стриптиз.
В каждом доме, в каждой душе
Поселяется дикий хорек,
Что скребется на рубеже
И уводит пол из-под ног.
И нам кажется – обретут,
И нам чудится чудо чуть,
Каждый в нас немножечко шут,
Чтоб теплее и как-нибудь.
НА ОПЕРЕ
Ты сделал свое дело
И можешь уходить,
Отчаливай, отелло,
Оставь былую прыть.
Ты больше здесь не нужен,
Мы сами как-нибудь,
Дожевывай наш ужин
И собирайся в путь.
Иди, не пряча слезы,
И жалобы ворчи,
Пускай в твои нервозы
Вживаются врачи.
Устрой себе гулянку,
Топи любовь в вине,
Возьми любую бьянку
Себе на стороне.
Режь вены, прыгай в окна,
Справляйся как-нибудь,
Сходи с ума и сохни,
А после позабудь.
Свет выключим и ляжем
На общую кровать,
И ничего не скажем,
Нам не о чем страдать.
И можешь уходить,
Отчаливай, отелло,
Оставь былую прыть.
Ты больше здесь не нужен,
Мы сами как-нибудь,
Дожевывай наш ужин
И собирайся в путь.
Иди, не пряча слезы,
И жалобы ворчи,
Пускай в твои нервозы
Вживаются врачи.
Устрой себе гулянку,
Топи любовь в вине,
Возьми любую бьянку
Себе на стороне.
Режь вены, прыгай в окна,
Справляйся как-нибудь,
Сходи с ума и сохни,
А после позабудь.
Свет выключим и ляжем
На общую кровать,
И ничего не скажем,
Нам не о чем страдать.
* * *
Умирает Степан Астахов в тихом доне,
Только не помню, где же он умирает,
Может, это автор его проворонил.
Может, я забыл, но кто его знает.
И какая разница, что с ним случилось,
Был он непутевый, да и рогатый,
Ничего из него так и не получилось,
Да и о другом совсем роман горбатый.
И чего он только ко мне прикопался,
Вспомнил бы еще про сено-солому,
Лучше бы в Германии он остался,
Может быть, и вышло с ним по-другому.
Только не помню, где же он умирает,
Может, это автор его проворонил.
Может, я забыл, но кто его знает.
И какая разница, что с ним случилось,
Был он непутевый, да и рогатый,
Ничего из него так и не получилось,
Да и о другом совсем роман горбатый.
И чего он только ко мне прикопался,
Вспомнил бы еще про сено-солому,
Лучше бы в Германии он остался,
Может быть, и вышло с ним по-другому.
* * *
Душераздирающие фейерверки
И животрепещущие молитвы.
Проходила битва при Геттисберге
Прямо по расписанию в дни битвы.
Высшим пилотажем можно похвастать
И пройти ступенями Шаолиня,
Но риксдагу выйдет в итоге баста,
Здесь другая главная героиня.
То, что перепутали с Гетеборгом,
Добралось до маленького шанхая,
С геттисбергской речью по шведским горкам,
Сквозь беспечных рейнджеров проползая.
И животрепещущие молитвы.
Проходила битва при Геттисберге
Прямо по расписанию в дни битвы.
Высшим пилотажем можно похвастать
И пройти ступенями Шаолиня,
Но риксдагу выйдет в итоге баста,
Здесь другая главная героиня.
То, что перепутали с Гетеборгом,
Добралось до маленького шанхая,
С геттисбергской речью по шведским горкам,
Сквозь беспечных рейнджеров проползая.
* * *
Я возьму две вещи в свою картину:
Первую — из романа Ремарка
Женщины обнаженную спину,
От которой сеттером вою жалко.
А другую – стихотворение с парком,
С Огарёвым, что задолго до Блока,
Поздравляю с днем рождения жалко,
Потому что можно теперь до срока.
Это ли поэзия – я не знаю,
Но иначе только пиши пропало.
Потому я медленно выживаю
За протяжный вой светлого металла.
Первую — из романа Ремарка
Женщины обнаженную спину,
От которой сеттером вою жалко.
А другую – стихотворение с парком,
С Огарёвым, что задолго до Блока,
Поздравляю с днем рождения жалко,
Потому что можно теперь до срока.
Это ли поэзия – я не знаю,
Но иначе только пиши пропало.
Потому я медленно выживаю
За протяжный вой светлого металла.
ВИЗБОРОВСКИЙ ЦИКЛ
1.
1.
Будет много песен Визбора,
Но об этом я писал,
Оторвись от телевизора,
Собирайся на вокзал.
Успокоится в безвестности
Недоступный телефон,
И палаточка двухместная –
Наш отцепленный вагон.
Но об этом я писал,
Оторвись от телевизора,
Собирайся на вокзал.
Успокоится в безвестности
Недоступный телефон,
И палаточка двухместная –
Наш отцепленный вагон.
2.
Лыжи у печки,
Память в шкатулке –
Плачет о вечном
Нежный Катуллка.
Плачь по надежде,
Плачь и не вякай:
Лыжи и нежность
Съели собаку.
Память в шкатулке –
Плачет о вечном
Нежный Катуллка.
Плачь по надежде,
Плачь и не вякай:
Лыжи и нежность
Съели собаку.
3.
И с каждым восьмистишьем хуже,
В моем кармане только мелочь,
Опять сюда поставлю «лыжи»,
Прости меня, Виталий Палыч.
Простите, бравые туристы.
Когда вас иногда встречаю,
Мне хочется кричать «Пиастры!»,
Но я об этом лишь мечтаю.
В моем кармане только мелочь,
Опять сюда поставлю «лыжи»,
Прости меня, Виталий Палыч.
Простите, бравые туристы.
Когда вас иногда встречаю,
Мне хочется кричать «Пиастры!»,
Но я об этом лишь мечтаю.
4.
Эскимо я в азбуке ел под буквой «э»,
В Каменске его нам не подавали.
Там, где жил на Шкапина один поэт,
В Ленинграде мне эскимо давали.
Так я и живу – взлет, посадка, взлет.
У отца была странная пластинка,
Где Серёгу ищут, а он почту ждет
С Ниною Искренко в знойной «Палестинке».
В Каменске его нам не подавали.
Там, где жил на Шкапина один поэт,
В Ленинграде мне эскимо давали.
Так я и живу – взлет, посадка, взлет.
У отца была странная пластинка,
Где Серёгу ищут, а он почту ждет
С Ниною Искренко в знойной «Палестинке».
5.
Просить, но лишь о том,
Что можно попросить,
Забыть, но лишь о том,
Что стоило забыть.
И «не гасить костры»
Предсмертно повторять,
И будут две сестры
С бинтами подбегать.
Что можно попросить,
Забыть, но лишь о том,
Что стоило забыть.
И «не гасить костры»
Предсмертно повторять,
И будут две сестры
С бинтами подбегать.