Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ВИКТОР  НОРД



              ПРИКЛЮЧЕНИЯ ДЕДА-ЭПИКУРЕЙЦА



«МИШИГИНЕ…»


«Если я только узнаю, – говаривал дед, – если только я узнаю, что ты пошел по моим стопам… Я прокляну тебя, клянусь, прокляну тебя из могилы! Понял?»
Мне было четыре года. Или чуть меньше. «Понял, – с привычной готовностью отвечал я. – Я никогда, ни за что не буду врачом. Уж лучше я буду водолазом».
«То-то! – хмыкал дед удовлетворенно. – А теперь ложись-ка ко мне на колени – получать».
Я был ученый, знал, что положено делать. Я забирался к нему на колени, и улегшись на живот, подставлял зад. Была суббота, дед не ходил на дежурство, и по субботам мы с двоюродной сестрой должны были получать по заднице за всю неделю. Если успевали достаточно набедокурить – хорошо, если случайно вдруг нет – тогда «авансом». Шлепал дед не больно, даже не спуская нам штаны, исключительно в воспитательных целях. При этом приговаривал: «На-на-на-на-на! – еще?» – «Еще, - привычно просили мы, зная что за неделю успеем проштрафиться. Он шлепал еще несколько раз, потом решительно говорил: «Будя!» – и мы должны были подходить к его руке, и говорить: «Спасибо, дедушка, что ты учишь меня уму-разуму». Таков был обычай.
Комментируя этот обычай, бабушка шептала себе под нос, но так, чтобы всем, кому надо, было слышно: «Мишигине…»
Дед был, что называется, чудаком. Немало знавших его считали, что он слегка выжил из ума. Много позже, в Англии, я узнал, что слыть эксцентриком считалось особым шиком среди аристократии. Но в Киеве 1949 года это было свойством совсем небезопасным: в стране разгоралась кампания против всего необычного, выходящего из привычных серых пристойных рамок. Каждый обязан быть как все. Все экстраординарное считалось космополитизмом, то есть прямым поклонением вражескому Западу. Особенно если тебе при этом выпало на долю быть евреем. Да еще ко всему – и врачом.
Дед происходил из большой богатой семьи, где из одиннадцати детей семь решили стать выкрестами. Глава семьи, барон Г. отнесся к этому равнодушно: их дело. Дед оставил все как есть: его, вольтерьянца, смешил сам факт смены одной религиозной доктрины на другую.
На идиш, «по-еврейски», он понимал только одно слово: «Мишигене!» Этому научила его бабушка; родом из местечка Бровары, она была младше дедушки на двадцать шесть лет и была уверена, что дед именно своими чудачествами ее и околдовал. Дед же звал ее исключительно ведьмой с Лысой горы, или Бабой Ягой – это позже, когда у них появились мы, внуки, называвшие ее бабой. Этому была конкретная причина.
У бабушки действительно имелась слабость к колдовству. Она перед сном посыпала нас солью (против дурного глаза). Если кто-то из нас зевал – она требовала, чтоб зевнувший немедленно сплюнул через левое плечо, если чихал – через правое, и при этом что-то приговаривала малоразборчивым шепотом. А уж если случалось нам простудиться – каждые два часа надо было повторять: «У кошки – боли, у собаки – боли, а у Людочки – не боли!»
Дед издевался над бабкиными предрассудками; он любил Вольтера, любую  религию называл не иначе как опиум для народа, и нередко повторял, что в Америке, в каком-то никому из нас неведомом Сэлеме, бабке не поздоровилось бы от таких же обскурантов, как и она сама.
Бабка соглашалась: «Хорошо, Мося, хорошо…»: она не возражала быть ведьмой. Она ведь не была обычной русской колдуньей без зубов, с бородавкой на носу и метлой, о нет! Бабка была молодая и пухлая, как свежевыпеченный калач; в эпоху советских голубых панталон с начѐсом она любила загадочно черное (выкрашенное ею самою!) шелковое белье, подводила брови жженной пробкой, а губы – карминным карандашом по особому контуру под названием би-стинг, в стиле звезды Клары Боу. За ней всегда не прочь были приударить дедовы коллеги-врачи, многие куда его моложе – да и немало бывших пациентов деда, любивших его навещать. Дед ворчал, что они «ходят кругами как акулы и принюхиваются», но ничего не предпринимал, чтобы такие визиты прекратить.  Очевидно, ему втайне нравилось, что его рыжеволосая белотелая Баба Яга пользуется такой популярностью.
Совсем забыл упомянуть: дед был чудовищно близорук. Про него шутили, что этот доктор стирает носом собственные рецепты, когда их выписывает. Сколько помню его, он всегда носил пенснэ на особых «гигиенических» французских пружинках, или старые золотые очки, глубоко врезавшиеся в переносицу. Особые стекла – комбинированный близорукий астигматизм, по сфере и цилиндру различный для правого и левого глаза, для него специально изготовливали в Кремлевской лечебнице ЦЛК, бывшем Лечсанупре.
И то оттого только, что сам он служил там замзавом отделения. Только много позже я наконец начал понимать, отчего дед всегда двусмысленно ухмылялся, упоминая новое название его службы – цээлка…
Насколько близорук, настолько был дед и ревнив. Можете представить себе такое сочетание. Это при трудном его характере было похлеще, чем мужчине быть толстым и лысым коротышкой. Но дед был огромного роста, и ревность его объяснялась тем, что с ранней молодости он и сам любил – я чуть было не сказал, побегать, но нет! – приволокнуться за юбками. Бегать при своей близорукости он конечно не мог – ходил он медленно, с неизменной тросточкой, чтобы не споткнуться на булыжниках крутых киевских улиц. Однако любую привлекательную особу тут же замечал, какого бы возраста она ни была. И никакой астигматизм тут ему не мешал: дед объяснял это острым периферийным зрением, которое якобы компенсировало врожденные недостатки его хрусталиков.
«Там, слева на скамейке, гляди-ка, – бывало, говорил он мне, – аккуретная девочка, а?» Так дед определял понравившихся ему девушек.
«Да, ничего вроде, – солидно соглашался я, хотя на самом деле и не знал точно, о ком речь: – Надо будет, пожалуй, выписать ей путевку в Ворзель».
«Куда-куда??»
«В Ворзель». – Такой комментарий я подслушал у деда на работе, когда его приятель-гинеколог соблазнил свою пациентку: «…сначала, представьте, выписал ей путевку в санаторий Ворзель, потом подъехал туда якобы проверить, как действуют воды, задержался на двое суток, потом – ушел от жены и двоих детей, а она от мужа, а уже через месяц, представьте, они рассорились со скандалом и оба остались на бобах…»
«И чего он в ней нашел необычного, – недоумевал дед, – это при его-то специальности… Ну повеселились бы quantumsatis там в санатории  – и ладно…Merde!»*  Ругался дед исключительно по-французски; как уже упоминалось, на идиш он не говорил. Очень редко – попольски: «Псякрев!» и еще, на непонятном уже никому языке: «Саперлипаппет!»
«Запомни, – обращался он ко мне: – даже самая незаурядная женщина не может дать больше того, что у нее есть. Особенно – гинекологу. Это я тебе как специалист говорю».   «Понял, – басом отвечал я, и дед довольно хмыкал: « То-то…»
«И вообще, – развивал он свою мысль, – женщина – это исчадие ада! Для тех, разумеется, кто не умеет владеть своими капризами и прихотями. Вот как ты, например, скандалил вчера посреди Крытого рынка: хочу лук со стрелами! Сейчас же, сию минуту! Хочу! Хочу!» (Дед произносил «хочу!» открыто, окая, с киевским акцентом, не по-московски хАчЮ, а ХОчУ-У!)
«Такого рода скандал – залог неуспеха у женщин, – запомни! Только терпение, бесконечное терпение приносит плоды».
И дед подробно, с совсем не детскими деталями, в который раз уж начинал пересказывать мне студенческий вариант басни Лафонтена о том, как ветер в бурю пытался сорвать плащ с дамы, но она лишь плотней в него закутывалась, в то время как ласковое тепло от солнечных лучей заставило ее саму раздеться донага.
«А вот у мамы в театре публику раздевает гардеробщица, – возражал я. – Они сами сдают ей пальто за номерок – и дают рубль на чай».
«Осла, trente-six cochons!** – сердился дед на мою тупость, – вырастешь – узнаешь, в чем суть этой притчи. В том, что криками «хочу!» ничего не добьешься! Запомни это пока. Это – главное».
– «А ты, дедушка, – с бабушкой вы брат и сестра, или муж и жена?
«Что за глупость, муж и жена, разумеется. Ты же знаешь мою сестру, ее зовут Анюта».   «Значит, ты на бабушке сам женился? И мама, и дядя Яша – ваши дети? И бабушка сама их родила?»
«Разумеется, trente-six cochons…»
«И ты женился на бабушке, оттого что было холодно и не было другого выхода?»
«Что-о??!!»
«Ну, в смысле, оттого, что было холодно, а без этого никак нельзя было залезть к ней под одеяло?»
Дед уронил пенснэ, выронил палку, остановился, нагнулся и стал близоруко шарить по тротуару. Я поднял палку, чудом уцелевшее пенснэ и подал ему в руки.
«Qui… Merde!..то есть, тебе кто …кто сказал такую глупость? – от ужаса дед чуть не забыл, что со мной надо говорить по-русски.
«Твой сын, дядя Яша. Только он сказал не мне,  а гостям…»
«Trente-six mille cochons! Merde! А что он еще говорил, не помнишь? Постарайся припомнить».
«Отчего ж, помню… Ну что ей не было и шестнадцати, когда вы познакомились, что ты ее старше был, в отцы, почти в деды годился. Он много еще говорил, что маму Женю бабушка родила в шестнадцать лет – и всего за пять минут. А в семнадцать – Яшу самого, и раньше времени. И что мама Женя за это дразнила его: «Недоношенный, семимесячный…», а он ел штукатурку со стен, потому что ему не хватало калицая».  «Кальция, merde! У дяди твоего язык как у двадцатимесячного! И это все – клевета, глупость, выдумки, запомни! Удобные мифы! Она мне сама туфлей на ногу под столом нажимала. Каждый вечер! И руку мою из своей на прощанье вечно не выпускала. Я поймал созревший и уже падавший с дерева плод! Спас ее семью, можно сказать, от худшего: к ней вовсю местный телеграфист липнул, они уже целовались, я уверен, если не больше…,так и запомни, ясно? Но чтоб никому об этом – ни слова!‖
―Понял, – басом сказал я.
―То-то! – проворчал дед, явно удовлетворенный моей сообразительностью.


ДЕПОРТАЦИЯ


Дед, однако, в глубине души прекрасно понимал истинную причину своей дикой ревнивости. Дело в том, что однажды ему предложили в двадцать четыре часа покинуть пределы страны, в которой он обучался своей профессии. Страной этой была Швейцария, точнее, кантон Во. Дед обучался там медицине в Университете Лозанны, и был лучшим студентом в своей группе инфекционных заболеваний, Major de promotion. Курс он полностью там закончил, защитился, оставалось только дождаться формального присуждения степеней доктора медицины и философии.
Тем скандальнее было требование полиции кантона Во, чтобы подданный Российской империи, вероисповедания иудейского, г-н Гольденберг Моисей Эммануил под страхом ареста и суда немедленно и добровольно убрался из своей almamater. Эта матер, кстати сказать, не только обучала деда медицине, но и полной мерой брала плату за каждый час его пребывания там – на лекциях ли, в клубах, в братствах (чтоб не менее двух!), за проживание и питание, пользование спортивным инвентарем и даже лодкой-одиночкой для академической гребли, хотя дед не любил холодное Женевское озеро, панически боялся воды, и так и не решился сесть в это странное суденышко с сиденьем, скользящим по рельсам.   Семья деда считалась состоятельной, и никаких льгот и стипендий ему положено не было.
Этой семье обошлось в круглую копеечку отложить депортацию деда вплоть до вручения степени, но что было делать? На карту поставлены были полностью оплаченные шесть с половиной лет обучения в одном из лучших медицинских заведений Европы. Там более, что деду в честь окончания курса уже были заказаны отцом именные золотые часы Лонжин с боем и репетиром.
Вам, конечно, не терпится узнать, в чем мог так провиниться российский студент вероисповедания иудейского в либеральной Швейцарии начала двадцатого века. Держу пари, вам так и видится его революционная деятельность, подпольные кружки, печатание прокламаций и доставка их контрабандой в Россию. Ничего подобного! Такая деятельность отнюдь не считалась нарушением местных законов.   В вину деду вменялись два преступления, оба основанные на тайных доносах – жалобах пострадавших. Первое: познакомившись в парке с одной из юных воспитанниц летнего пансиона Девушек из Уважаемых семей города Гулль (Халл), Англия, дед уговорил ее оставить на ночь открытым окно ее дормитория, тайком пробрался туда и провел там подряд шесть ночей. И – не только с ней одной, но и еще с тремя ее подружками, тоже из Уважаемых семей города Гулль: те охотно таскали ему завтрак из столовой по утрам, а перед дневной проповедью, когда все обитатели пансиона собирались в рекреационном зале, дед, никем не замеченный, безнаказанно покидал место преступления через то же окно, выходившее в английский парк с дикими кустами смородины и густой травой.
Второе нарушение закона было не менее серьезным, хотя и менее рискованным: каждый раз, приходя к себе в кампус от пансионерок, дед подвешивал гирю от стенных часов к цепочке душа в ванной и, таким образом беспечно транжиря фильтрованную воду (что было категорически запрещено правилами!), мылся и распевал при этом во все горло «Гаудеамус!» Два студента-кальвиниста ему несколько раз вежливо напомнили, что это мешает их дневной молитве; двое других, агностиков марксистского толка, попросили не нарушать положенный им полуторачасовой сон. Вотще! Обнаглевший дед был слишком счастлив, бодр и самоуверен. Все испытания он сдал с наивысшими результатами, до вручения степени оставалось два месяца – и у него уже был на руках нотариально заверенный перевод документа на русский, завершавшийся словами: …кончил в университете г. Лозанна, кантон Во. Так было принято в то время писать и говорить. На четвертый день пения соседи по дормиторию составили на деда донос, жалуясь на нарушения их прав на свободную молитву и потревоженный их дневной отдых.  И отправили копии в администрацию, русский консулат и полицию кантона Во.
Первым прореагировал русский консул: уже на другой день от него пришла жалобщикам депеша-коммуникат: «Гнать таковых следует в шею: ходатайствуем по дипломатическим каналам об аннулировании паспорта Российского и проездных документов упомянутого вами лица». Депешу показали префекту полиции кантона.
Полиция несколько удивилась жестокости русского консула, но защищать иностранца не стала, не ее это дело. Передали выше по начальству, дошло до Федерального министерства иностранных дел: домино стало быстро падать – и дед оказался в беде. Как на грех,за два дня до того из Берна пришли заказанные ему отцом золотые именные часы – и именно их он выронил, в последний раз удирая через окно, серым дождливым полднем. Нашедший их в траве честный садовник, разумеется, вернул часы наиболее сообразительной из девушек, тут же заявившей, что они принадлежат ее брату; часы вернули владельцу, но их – и русскую надпись с именем уже успела заметить старая дева, наставница пансионерок. И это был конец. Девушек спешно собрали ночью в дорогу, тайно заказали закрытый экипаж и первым утренним поездом отправили в Женеву, а оттуда – в сопровождении их строгого краснорожего пастора – домой в родной город Гулль.
Дед еще ухитрился вечером, когда скандал уже разгорался не на шутку, встретиться напоследок с одной из девушек в укромном уголке городского сада между беседкой для оркестра и хорошеньким домиком общественной уборной, и затащить ее на полчаса под сцену, пока оркестр играл «Сказки Гофмана». Оба умирали от хохота – так были рады что успешно обвели вокруг пальца старую деву, поверившую в расстройство желудка воспитанницы и терпеливо ожидавшую ее неподалеку на скамейке.  Все девицы отлично понимали, что ни матримониального, ни романтического будущего у них с их обожателем быть не может – дед был российским евреем и атеистом, девушки – протестантками; они прощались навсегда – но ничуть не жалели о случившемся: время-то они провели с дедом – веселей некуда, да и баловаться с близоруким, но искушенным в любви студентом-медиком было безопасно, во всяком случае, куда безопаснее, чем с их неумелыми, снобливыми, не привыкшими обращению со слабым полом, и такими скучными английскими соотечественниками…
Итак, ничего удивительного: убедившись, что жажда нравиться и быть желанной не признает в женском сердце никаких преград и препятствий, дед превратился в отчаянного ревнивца.
Он на всю жизнь запомнил, что ни догмы англиканской церкви, ни викторианские правила поведения не в силах остановить самую благовоспитанную барышню, если ей придет в голову провести сладкие полчаса в пыли под грязными подмостками с близоруким нахальным повесой, пока на сцене оркестр наяривает до неприличия чувственную Баркароллу Оффенбаха из «Сказок Гофмана».


НЕЛЮБИМАЯ ПРОФЕССИЯ


Дед считался одним из лучших диагностов в Киеве. Тридцать лет он без перерыва проработал в Кремлевской лечебнице ЦЛК, бывшего Лечсанупра. Никаких привилегий ему при этом не полагалось, кроме разве личного телефона в комнате коммунальной квартиры, где жили они с бабушкой. К телефону, пока он бывал на работе, выстраивалась целая очередь соседей, пользовавшихся бабушкиным дружелюбием и неспособностью отказать просителям.
Дед не любил свое дело. Он объяснял это тем, что со времен Парацельса все, чему медицина научилась – это только резать! Остальное как было, так и осталось на долю интуиции, в потемках, из-за множества шарлатанов, консерваторов и обскурантов в этой профессии. Несмотря на недовольство начальства и партийной организации клиники, дед громким и сварливым голосом настаивал в коридорах, что диагностика внутренних заболеваний – это искусство, а никакая не наука! Кстати и некстати, он напоминал своим коллегам о том, что заболеваний нет, есть только больные!
Многие весьма образованные профессора-теоретики ненавидели его за это и за спиной называли воинствующим вульгарным клиницистом. Русское название своей специальности – терапевт – дед тоже не любил, ибо оно ассоциировалось у него с физиотерапией, или с принятым тогда в Швейцарии названием психиатров.
Степень доктора философии дед так и не получил – только доктора медицины. Во-первых, у него не было на это времени: у властей кантона Во едва-едва хватило терпения; за немалый штраф они согласились предоставить деду только один месяц нахождения в стране для присвоения степени. Во-вторых, может, мало кто знает, но докторская степень, полученная за границей, не признавалась автоматически в Российской империи. Деду пришлось экстерном заново сдавать все экзамены в Казанском университете. Сдав все остальные испытания с отличием, один из экзаменов – фармакологию, дед по вздорности характера чуть не провалил, поспорив с экзаменатором по какому-то пустяковому поводу. Стало ясно, что в Казани с ее процентной нормой деду, поклоннику идей Монтескье и Вольтера и страстному бонапартисту, лучше там в философию и не соваться. Пришлось удовлетвориться только степенью доктора медицины.
Но самое главное было даже не в этом. Вскоре разразилась война с Германией и Австрией, и дед, новоиспеченный интернист, подал в Союз городов прошение быть зачисленным в штат одного из санитарных поездов Союза. От действительной службы он был по зрению начисто освобожден, так что проходил в качестве добровольца. Приглашение в помощники главврача поезда он получил от самой княжны Веры Гедройц. Эта известная на всю Россию женщина-хирург заработала свою степень в Лозанне, в той же университетской клинике, что и дед. И профессор был у нее тот же, Сезар Ру, знаменитый хирург. Он-то и обратил внимание княжны на ее юного однокашника с необычным даром интуиции в диагностике инфекционных заболеваний.   С присущей ему въедливостью и скрупулезностью дед взялся за дело, и через месяц поезд был полностью экипирован самым современным хирургическим оборудованием, швейцарским рентген-аппаратом, химикатами и материалами для лаборатории, ваннами и двумя отдельными кухнями для различного типа желудочных пациентов. В затратах на оборудование приняла немалое участие и семья деда. Готовый к отправке на фронт, сверкающий огнями поезд показали императрице Александре, и сама одетая в форму сестры милосердия, она благословила вагоны и представила к награде всех, его подготовивших.
Однако триумф деда длился недолго. Когда в день отправки на Юго-Западный фронт он явился со своими щегольскими чемоданами на перрон, чтобы занять место в ординаторском вагоне, оказалось, что на его должность уже назначен другой человек, и даже не врач, а просто чиновник Военного ведомства. Он отдал деду копию его прошения с резолюцией: «Отказать» за подписью председателя Союза городов. И ледяным голосом выразил сожаление за задержку уведомления об отказе.  Дед разозлился не на шутку. Потрясая серебряной медалью «За усердие», полученной из рук императрицы, он кричал, что отказавшие пожалеют о самоволии и требовал разъяснений. «Более ничего сообщить не могу-с», – сказал чиновник и захлопнул дверцу купе перед носом у деда.
Оставив багаж прямо на вокзале, дед вскочил в северный экспресс и через полсуток был уже в Царском Селе на приеме у княжны Гедройц; та, не откладывая дела, пошла к прямо к Ее Величеству и уже через час вернулась с ответом. Не давая деду задать вопрос, она швырнула на стол конверт с печатями, с отвращением пробормотав: «Секретно». Дед сдвинул пенснэ к самому кончику носа и начал читать тайный приказ Управления Начальника санчасти армий Юго-Западного фронта: «…в целях предотвращения антиправительственной пропаганды… направлять евреев-врачей не в санитарные поезда и госпитали, а в такие места, где пропаганда затруднена… как например на передовые позиции, уборку раненых с полей сражений».
«Эту страну убивают вши и эпидемии, а не снаряды. Я диагност-инфекционник, их жутко не хватает. При чем тут уборка раненых?»
«Александра не в силах ничего изменить, пока армией командует этот долговязый болван, Великий князь дядя Ники. Он вообще запрещает евреям находиться в зоне боевых действий. Они там про…ют одну кампанию за другой к е… матери, – княжна грубо выругалась и закурила сигару, – и сваливают все на предательство жидов».
«Так что же прикажете в этом случае делать? – все еще хорохорился дед.  «А вот что: я бы на вашем месте купила револьвер (княжна произносила: «револьвэр») и пошла на баррикады. Вместе со всем вашим народом. Чего этой империи действительно не хватает, это не диагностов, а хороших гильотин для тиранов!»
Тут даже дед заробел, крякнул «merde!» и стал нервно оглядываться. Все же это был лазарет при Дворцовом госпитале, и сестрами там служила и сама императрица, и ее великие княжны Ольга и Татьяна.
«Бросьте! – Гедройц мужским жестом, вдавив окурок в пепельницу, загасила сигару. «Я и сама уберусь отсюда вон при первой же оказии. Хоть на фронте отдохну от придворных интриг, в полевом лазарете. Пока что эти бездари не смеют запретить мне на фронте быть, хоть я и юбку ношу.»
Так закончилась первая же попытка деда оказаться в трудный час полезным Отечеству. Она, впрочем, была первой и последней.  Вскоре разразилась революция, и царь был низложен; в Киеве за три года не менее сорока раз сменилась власть и каждый из режимов требовал от врача         немедленно стать под его знамена, либо «в случае неповиновения или неявки в срок, подлежать действию военно-полевого суда как дезертиру, вплоть до публичного повешения за шею или расстрела перед строем».  Иными словами – дед шел, что называется, нарасхват.
Револьвэр деду покупать не пришлось: ему как военному врачу он полагался от любой власти бесплатно. И каждая называла себя – истинно революционной. Все эти власти, объединяла, впрочем, одна особенность: при малейших затруднениях они начинали во всем обвинять, а потом грабить и убивать евреев.
          Большевики издавали свирепые приказы по армиям, под страхом смерти запрещавшие погромы, но ничего не помогало.   Единственным исключением, властью, которая действительно на месте расстреливала за еврейские погромы – был Нестор Махно. И в его войсках у деда было наибольшее число пациентов, хотя и весьма специфических. Девять десятых из них были хроническими венериками, а потому не могли ездить верхом, но только в тачанках.
При этом у деда были от каждой власти охранные грамоты-свидетельства о том, что он призван. Ибо общие диагносты, будь они хоть трижды евреями, необычайно ценились всеми: по фронтам свирепствовал тиф, но еще больше – сифилис, недуг по прозвищу «обезьяна болезней», настолько симптомы его любому специалисту было легко перепутать с чем угодно, вплоть до ревматизма или простой ангины. Дед же почти всегда безошибочно выявлял признаки возбудителя и назначал сальварсан, препарат Эрлиха 606,в изобилии имевшийся тогда у всех оккупантов, от немцев до румын. Слухи о магическом диагносте пересекали линии фронта, слава его росла, и не раз за дедом по ночам приезжал бронированный автомобиль, и его под конвоем тайно переправляли к какому-нибудь начальству из войск противника.А на утро как ни в чем не бывало дед уже принимал пациентов по эту сторону фронтовой полосы.  Одним из таких тайных пациентов случайно оказался председатель провинциального Ревкома Ян Гамарник, впоследствии занявший одну из самых важных должностей в большевистском правительстве Украины. Помимо «обезьяны болезней», дед избавил предревкома еще и от возвратного тифа.
Захватив власть и упрочившись в Киеве, Гамарник особым декретом приказал деду закрыть частную практику и получить назначение в правительственную клинику
Лечсанупра. Ее-то впоследствии и переименовали в Кремлевскую лечебницу, или ЦЛК.   Под покровительством все той же Веры Гедройц, бывшей уже не княжной тогда, но принявшей режим красной лесбиянкой, писательницей и приват-доцентом Киевского мединститута, дед в относительном покое проработал в этой клинике всю свою жизнь, пока не ушел на пенсию.    Из-за всех принуждений, повесток и декретов, однако, свою медицинскую профессию он возненавидел, и тоже – на всю жизнь.  Чудовищно строптивый его характер в сочетании с уже известными нам  астигматизмом и ревностью сделал деда в моей памяти героем множества невероятных происшествий, и если смогу, я попытаюсь о них рассказать позже и по порядку.

* дерьмо
** тридцать шесть свиней


Виктор Норд - режиссер и сценарист. Ему было 19, когда по его репортажу был сделан документальный фильм "Ночной вокзал". Это помогло ему поступить в Институт кинематографии на факультет режиссуры. В 1973 году В. Норд уехал в Израиль. Первой его работой там стали военные репортажи для Си-Би-Эс и документальный фильм "Третий день войны" ("Война судного дня" 1973 г.) С 1982 года Виктор живет и работает в Нью-Йорке. Работы его представлялись на фестивалях (Канны, СанФранциско, Торонто, Таормина).  Недавно в Москве был издан его роман  "Непредвиденные последствия" - первая большая работа, публикуемая на русском языке.