Ты порою мастак: если тянет постичь благодать,
но иначе никак! — значит, можно продать и предать,
и запутать концы, безмятежною делая речь,
чтоб энергия Ци не давала преступную течь.
Спрячь свой пепел, Клаас, и не надо, не штопай прорех:
из распахнутых глаз не зияет гангреною грех.
Пуркуа бы не па? Оставался бы в глянце фасад.
Ну, а гибкая память не вспомнит дорогу назад.
Верь в добро и во зло, сохраняй горделивую стать:
предавать так несложно, что может традицией стать.
Не в котле, не в петле, ты не знаешь ни горя, ни драм,
лишь душа стала легче на несколько (кардио)грамм.

Говори со мной, осень, на своем языке,
подари, как письмо, запоздалую негу...
Пристрасти меня, осень, к первозданной тоске,
прикрепленной невидимой ниткою к небу.
Негорячее солнце, лучами пронзив
небеса, отразилось кокетливо в луже...
Убеди меня, осень, что я твой эксклюзив,
и никто, и никто тебе больше не нужен.
И прочту я в волшебной твоей рыжине,
хоть на миг возвратившись к забытым основам,
все, что станет со мною и бродит во мне,
становясь то ли жизнью, то ль сказанным словом.

Ах, детство ягодно-батонное,
молочные цистерны ЗИЛа!..
И небо массой многотонною
на наши плечи не давило.
Тогда не ведали печалей мы:
веснушки на носу у Ленки,
ангинный кашель нескончаемый,
слои зеленки на коленке.

Вот дядя Глеб в армейском кителе
зовет супружницу «ехидна»...
И так улыбчивы родители,
и седины у них не видно,
картошка жареная к ужину,
меланхоличный контур школы,
да над двором летит натруженный,
хрипящий голос радиолы.
Вот друг мой Ким. Вот Танька с Алкою.
У Кима! — интерес к обеим.
А вот мы с ним порою жаркою
про Пересвета с Челубеем
читаем вместе в тонкой книжице,
в листочек всматриваясь клейкий...

И время никуда на движется
на жаркой солнечной скамейке.

Поэт смеется.
Говорит: сквозь слезы,
но мы-то знаем: набивает цену.
Во тьме колодца
обойтись без дозы
не в состояньи даже Авиценна.

А в голове —
морзянка ста несчастий.
Он! — явный аръергард людского прайда.
Себя на две
распиливая части,
он шлет наружу Джекила и Хайда.
Поэта гложет
страсть к борщам и гейшам
да трепетная жажда дифирамба.
Но кто же сможет
отнести к простейшим
творца трагикомического ямба?

Давно не мачо,
услаждавший уши,
обыденный, как старая таверна,
он по-щенячьи
подставляет душу
под плюшевую лапу постмодерна.

От ветра за завьюженным окном
грустней глаза. И хмурый метроном
поклоны отбивает ночи черной...
Мне так хотелось принимать всерьез
всю эту жизнь, весь этот мотокросс
по местности, вконец пересеченной —
увы. И попугаем на плече
сидит смешок. Все ближе Время Ч
по воле непреложного закона.
Но даже при отсутствии весны
все времена практически равны,
включая время Йоко. В смысле, Оно.
Хоть сердце увядает по краям,
храни в себе свой смех, Омар Хайям,
он для тебя! — Кастальский ключ нетленный.
Ведь только им ты жизнь в себе возжег,
и только он! — недлинный твой стежок
на выцветшей материи Вселенной.
И думаю порой, пока живой,
что, может, смерти нет как таковой.
Она! — извив невидимой дороги;
а я, исчезнув Здесь, возникну Там,
и кто-то свыше тихо скажет: «Ста-ам!»^*,
насмешливо растягивая слоги.

Стародавнее ломится в сны, прорывается изнутри,
и попробуй остаться чистеньким, в стороне...
На подъездных дверях было внятно написано: «Жид, умри!».
А когда я стирал эту надпись, то думал: «Не мне, не мне...».

Ну, а время вползало в души, хотело вглубь,
изменяло фактуру судеб, как театральный грим...
А отец собирал каждый лишний и даже нелишний рупь,
чтоб свозить и меня, и усталую маму на остров Крым.

Мы пытались продраться сквозь засыхавший клей,
оценить недоступных книг глубину и вес...
Жизнь казалась длиннее, чем очередь в Мавзолей,
но размытою, как повестка съезда КПСС.

Мы Антонова пели персидским своим княжнам,
исчезали по каплям в Томске, в Улан-Удэ.
Все, что думалось нам, что однажды мечталось нам —
по стеклу железом, вилами по воде...

Притерпевшись давно к невеликой своей судьбе,
я смотрю и смотрю, терпеливый удав Каа,
как скрипучий состав, дотянувший до точки Б,
задним ходом, ревя, возвращается в точку А.