Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Литобоз


Ведущий — Владимир Коркунов
 
По закону записных книжек

В ряде номеров «Зинзивера» второй половины 2014 года — «Записные книжки писателя» Эмиля Сокольского, нечто среднее между традиционным писательским дневником и фейсбуковскими постами, куда, собственно, дневники постепенно и перетекают (достаточно вспомнить — из последнего — цепочку воспоминаний Сергея Чупринина). Лаконичные заметки о литературной жизни, высказывание мнения по спорным литературным ситуациям — дело не только приятное, но и ответственное. Поскольку, как и в случае с литературной критикой — а «Записные книжки писателя» в некотором смысле критика, поданная в виде коротких заметок — дневник обнажает эстетические и профессиональные качества автора; их не заретушировать за извивами верлибра или изгибами авангардной прозы. Либо есть мысль, либо ее нет. Либо есть позиция, либо она размыта в абстрактные словоформы.
Интересы Сокольского разнообразны. Классические фигуры (братья де Гонкур, Рубцов, Пришвин) перемежаются с современниками (Кушнер, Прилепин, Тавров). Разумеется, эти тексты не претендуют на объективность. Поскольку, как и в любой дневниковой прозе, отражают лишь собственное видение того или иного явления. Вот Сокольский пишет об Айги: «Всегда понимал Геннадия Айги. Его тире воспринимаю как паузы вместо еще несотворенных — да и не н у ж н ы х слов, которые повредили бы тишине и глубине, нарушили бы тайну невыразимого, его потаенную красоту». Фраза правдива — для Эмиля Сокольского, но дискуссионна для остальных, пытающихся отыскать истину в поэзии человека, «шевелившего словами Вселенную». Что значат его тире, что скрывается за скупостью слов — возможно ли верное толкование пустоты или каждый наполняет ее собственным смыслом?
Вот, например, пассаж об Ахматовой: «Блок похвалил Ахматову, оговорившись: “несмотря на то, что я никогда не перейду через Ваши “вовсе не знала”, “у самого моря”, “самый нежный, самый кроткий”, постоянные “совсем” (это вообще не Ваше, общеженское, всем женщинам этого не прощу)”. А я не могу простить Ахматовой ее пышности… (далее идут примеры стихов)». Первая реакция (а, может, и вторая-третья): да какое Вы право имеете так судить об Ахматовой? Осуждать гениев под стать лишь самим гениям! Но потом приходит понимание, что в рамках дневника, записной книжки, каждый автор сам себе и Бог, и гений. И законы в ней — свои. И правда — своя.



Между Петербургом и Ленинградом

Главный герой новой книги Натальи Гранцевой «Золотое решето» — Петербург. Он пронизывает страницы, наполняет их своеобразной атмосферой дождей и туманов, разводных мостов и уникальной архитектуры. Даже если не выведено явно, при самом появлении слова «Петербург» возникает ряд сильнейших ассоциаций. Неслучайным было и создание В.Н. Топоровым Петербургского текста — первого в ряду локальных текстов, охватывающих все больше регионов, городов и весей. Потому и рассматривать «Золотое решето» следует через призму истории и голоса города, места памяти, сплетенного со временем.
Пройдемся по страницам (как по санкт-петербургским улочкам!) и выделим те отметы Северной Пальмиры, которые бросятся в глаза. «Государыня Севера, нимфа Невы», «Пей рассвет петербургский», «Любя его туманы и загадки», «В Москве сирень, а в Петербурге — нет/ в Москве уже весна, а в Петербурге пусто». И это только в самом начале книги, не принимая в расчет развернутые описания города! Последняя оппозиция, к слову, не случайна. Москва и Петербург — как аверс и реверс нашей жизни; монетка крутится в воздухе — что выпадет, орел или решка, чья возьмет? Это извечное противостояние, и в поэзии можно без труда уловить петербургские мотивы — не только на уровне отдельных синтагм, но и посредством звукописи, неспешно-патриархального образного ряда, какой-то особой интеллигентности и восхищенности миром.
Метафоры объемны и вневременны: «Обнимая шампанский (это одно из любимых слов Натальи Гранцевой, — оно еще встретится в книге. — В. К.) обман темноты/ Я пойду посмотреть, как разводят мосты <…> Я пойду, чтоб увидеть в полуночный час/ Атмосферы сгущенной жемчужный алмаз, / Отсветивший июня державу». Некая бравурность, восхищенность вкупе с благородством просматриваются в этом стихотворении. Гордости за город и счастья от возможности быть частью его.
Книга построена как некое законченное произведение, в котором могут происходить и временные метаморфозы. Такова осознанная перекличка между стихотворениями «В этом городе больше Петербург не живет» и «В этом городе больше не живет Ленинград». «Призрак призрака» в первом из них — это еще и плач по уходящему прошлому, той неповторимой атмосфере, которую усиленно сглаживает глобализация и трет наждаком мультикультурализм.

В этом городе больше Петербург не живет —
Он ушел под воду погибших дней,
Он увел с собой неживой народ,
Кочевые души камней.

<…>

Петербург обратился в золоченый туман.

Неслучайно именно такой порядок стихотворений — Петербург перед Ленинградом. Автор ностальгирует по дореволюционному городу («Петербург эмигрировал»), но если императорский Петербург — это тот образ, который отливается золотом в памяти русской, то Ленинград — более приближенный, но и более живой — он все еще стоит перед глазами, хотя «испарился, и теперь он нигде…»
Не концентрируясь только на петербургской тематике, отметим уверенный словарь, метафорично-торжественный стиль, но и — философское осмысление мира, в том числе и природы творчества — поданные ненавязчиво, чаще всего не напрямую, а через образную систему. Движимая сила поэтики Натальи Гранцевой — красота. Не красивости, самоцельные в своей бесполезности, а красота осмысленная, когда сюжетная линия стихотворения переплетается с запоминающимися словами «в правильном порядке».

Ужас безвременья — гость ночной,
Его единственный бог —
На ощупь схваченный воск свечной
И спичечный коробок.