Окончание. Начало в номере 3 (31)

Еврейская тема звучит в романе мягко, приглушенно, чаще – отдаленно, лишь в редких случаях выдвигаясь на передний план и никогда не доминируя в его сюжетных коллизиях. Розинер отнюдь не педалирует эту тему, а, скорее, подает ее незначительной составляющей противостояния интеллигенции и власти, как некую своеобразную российскую приправу к этому противостоянию. В компании русских интеллигентов, к которой примыкает Финкельмайер, вообще не интересуются национальностью своих единомышленников – здесь всё понимают, но как бы считают ниже своего достоинства реагировать на исходящие от режима антисемитские благоглупости.
Именно к такому заключению, по-видимому, придет современный читатель романа "Некто Финкельмайер". Однако те, кому довелось прочитать роман при Советской власти в Самиздате или Тамиздате, те, кому пришлось тайно листать эти страницы, приглушив настольную лампу, задвинув занавески на окне и заперев двери, те воспринимали это отнюдь не так просто и не столь ламинарно. Уже само имя главного героя романа – Аарон-Хаим Менделевич Финкельмайер – было в те годы дерзким вызовом гнусной системе советского государственного антисемитизма, о котором все знали, что он есть, но обязаны были делать вид, что его нет. Образ гениального русского поэта с таким длинным еврейским именем – это было подобно террористическому акту в чинной гостиной советского социалистического реализма с его лицемерной "дружбой народов", это было подобно матерному ругательству в добропорядочном обществе...
Да, да – не удивляйтесь, юные читатели из ХХI века, именно матерным ругательством. Писатель Юрий Нагибин, вспоминая те времена, говорил, что слово "жид" стало таким же заветным, как и другое трехбуквенное "самое любимое слово русского народа": "Два заветных трехбуквенных слова да боевой клич – родимое "… твою мать" – объединяют разбросанное по огромному пространству население..." Поэт Иосиф Бродский, живший в СССР во времена Феликса Розинера, еще более определенно утверждал (цитирую по очерку Юрия Солодкина – Ю.О.): "В печатном русском языке слово "еврей" встречалось так же редко, как "пресуществление" или "агорафобия". Вообще, по своему статусу оно близко к матерному слову или названию венерической болезни". Собственно говоря, бывшие советские люди старшего поколения хорошо помнят – все избегали произносить слово "еврей". Это слово в приватных разговорах подчас заменяли на "француз": "Он из французов?" – спрашивали о человеке с еврейской внешностью, и все всё понимали.
Феликс Розинер, насколько я помню, первым нарушил эту языковую традицию, присвоив своему главному герою имя, отчество и фамилию, имевшие в советской языковой практике, по словам Иосифа Бродского, статус, близкий к матерно-венерическому. Даже Василий Гроссман, впервые в советской литературе мощно поднявший тему совгосантисемитизма, не решился на подобное – он назвал одного из главных героев романа "Жизнь и судьба", гениального физика еврейского происхождения, достаточно нейтрально – Виктор Павлович Штрум. Феликс Розинер решился! Он писал в стиле кафкианского абсурдизма, и он решился...
Людмила Штерн в очерке о еврействе Иосифа Бродского заметила: "Только евреи знают, как “неуютно” было быть евреем в Советском Союзе". Неуютность эту герой Феликса Розинера познал сполна – со сталинских времен в коммунальном доме-сарае на окраине Москвы до времен брежневских в сибирском ссыльном лагере. Неуютность эта не раз оборачивалась тяжелыми ударами, которые, однако, Финкельмайер задним числом излагает с мягким юмором – для него советский госантисемитизм есть нечто вроде своеобычного природного явления, подобного промозглой дождливой погоде, явления, которое следует воспринимать как неизбежную заданность, а не злой людской умысел.
Директор школы, милейший Сидор Николаевич, лишает его Золотой медали по причине указания из районо, что мол, "три золотых у Штерна, Певзнера и этого... как там?... Финкельмайера...", и "мы столько пропустить не можем, одного снимаем." Затем Финкельмайера не принимают в МВТУ, поставив ему тройку за незаурядное сочинение по "Евгению Онегину", которого он знал наизусть от первой до последней строчки. Какие известные до боли ситуации, какой "знакомый до слез" выверенный событийный ряд!
Служба Финкельмайера в советской армии, с многочисленными приключениями из-за его "еврейской рожи", описана в романе с сатирическим блеском на уровне "Приключений бравого солдата Швейка" или "Жизни и необыкновенных приключений солдата Ивана Чонкина". Приключения солдата Аарона-Хаима Финкельмайера, прославившегося сочинением военного марша "Знамя полковое" и популярных броских, ловко рифмованных лозунгов для солдатских сортиров, завершаются блестящей сатирической сценой в издательстве Военной литературы! Сотрудников издательства предупредили, что "А. Ефимов" – псевдоним автора, но это ничуть не уменьшило "силу удара, который испытали редактора, увидев" его самого:
"Они согласились бы, чтобы у автора оказалась любая невозможнейшая внешность – хоть одноглазого пирата с кинжалом за поясом, хоть бармалея или старца в чалме, но такого длинноносого верзилу – еврея... Пусть за псевдонимом А.Ефимов стоял тысяча первый Иванов; пусть какой-нибудь неблагозвучный Говнюков; пусть бывший граф Толстой или пусть советским военным поэтом стал последний из князей Болдыревых; но военный поэт – Шапиро? Эпштейн? Рубинштейн?!...
– Как у вас настоящая фамилия будет?...
– Рядовой Финкельмайер, товарищ майор!
Наступившая тишина была столь длительной, что девочка-секретарша, соскучившись, начала редко-редко стукать по клавишам машинки".
Когда роман "Некто Финкельмайер" был наконец опубликован, в официальной гостиной советской литературы наступила очень длительная тишина, прерываемая отнюдь не постукиванием девочки-секретарши по клавишам машинки, а зубовным скрежетом тех, кто когда-то мог одним мановением мизинца отлучить от литературы и задвинуть в темный угол забвения всех этих финкельмайеров...

Я привык с некоторой опаской ждать финала произведения, которое мне поначалу понравилось. Многие неплохие романы начинаются с великолепной завязки, быстро набирают драматические обороты, но затем... теряют темп, обрывают мелодию и завершаются невыразительным, скучным финалом, оставляющем читателя в недоумении – а зачем это вообще надо было читать...
Роман "Некто Финкельмайер" развивается по нарастающей, держит читателя в напряжении до последней страницы, ни на йоту не теряет набранной высоты. Читатель нетерпеливо ждет развязки, едва сдерживаясь, чтобы не заглянуть в конец, он понимает – так просто, тихо и мирно эта история завершиться не может. И действительно, в сюжете наступает крещендо – страшная, нелепая, но вполне предопределенная гибель главных героев.
Поэт умирает от мстительного выстрела Охотника, вознесенного Поэтом на вершину чиновничьей карьеры и литературной славы. Убитый Поэт тонет в далекой сибирской реке накануне своего освобождения, и его мечта о возрождении и маленьком кусочке счастья с любимой женщиной тонет вместе с ним в мерзлой воде – нет Поэту места в этом мире зла, и никогда не удастся ему вписаться в эту бесчеловечную систему, как бы он ни старался подладиться под нее. Пьяный в хлам, счастливый Охотник замерзает под вой сибирской пурги, превращается в снежный холм вместе со своими мечтами о возвращении в естественное состояние простого охотника за пушниной. Вознесенный поначалу на партийно-литературный Олимп, а затем грубо сброшенный с него, он "отомстил" Поэту, но и ему, Охотнику, нет места в этом мире, и ему тоже не удалось вписаться в эту чудовищную систему, несмотря на все старания подладиться под нее...
Вслед за крещендо финала следует раздумчивый и неспешный эпилог со своим мощным пророческим завершением: постаревший интеллектуал и тонкий знаток поэзии Леонид Никольский "в подвале стоит в длинной очереди за водкой; а высоко на восьмом этаже в его комнате" сын погибшего в советской ссылке Аарона-Хаима Финкельмайера читает неопубликованные стихи своего гениального отца. Юный Финкельмайер твердо решил уехать в Америку – "Я... здесь жить не буду... Я не привык, понимаете? И знаю, что не привыкну. Тем более, теперь ведь все равно нет никого – ни матери и ни отца..." Таков финал этого творения Феликса Розинера – романа о жизни и судьбе интеллигенции в тоталитарном обществе...

В посвящении к первому изданию романа "Некто Финкельмайер" 1981-го года автор писал: "Говорят, что, создав своего героя, автор поневоле повторяет выдуманную им судьбу. Так ли это или нет, но однажды будто кто-то подтолкнул меня: я сделал шаг, за которым стояла эта судьба. До сих пор не знаю, что спасло меня тогда. Но я знаю тех – и их много, близких моих друзей, и друзей мне мало знакомых, – кто спасали роман от почти неминуемой гибели."
История спасения романа известна, а автора, смеем предположить, спасла от неминуемой гибели эмиграция в 1978 году в Израиль, еще до публикации романа на Западе. Тем не менее, Феликс Розинер, как это видно из посвящения, несомненно ощущал бремя судьбы выдуманного им Аарона Финкельмайера – в этом мире личности столь мощного, "обременительного" таланта редко награждаются безоблачным благополучием. Феликс Розинер прожил в Израиле до 1985 года, затем переехал в Бостон, США, где скончался в 1997 году в возрасте 60 лет.
Мне удалось поговорить о писателе с людьми, близко знавшими его по Москве, Тель-Авиву и Бостону. Их бесценные воспоминания создают портрет этого выдающегося человека, а некоторые штрихи к портрету писателя имеют прямое отношение к теме данного очерка.
Азарий Мессерер описывает Феликса Розинера как универсальную творческую личность наподобие титанов эпохи Возрождения: "С Феликсом мы дружили в течение многих лет. Это был человек самых разнообразных талантов: прекрасный инженер, тонкий музыкант и музыковед, написавший книги о Григе, Прокофьеве и Файере, бард, сочинивший много прекрасных песен, поэт, опубликовавший несколько сборников стихов, и, конечно, выдающийся писатель. Он также прекрасно разбирался в живописи и написал несколько книг о Чюрленисе...
В последние годы – а умер он очень рано, долгое время страдал от лимфомы – Феликс писал многотомную "Энциклопедию Советской цивилизации" о реалиях ушедшей советской жизни, включавшую словарь советских терминов, культуру, идеологию холодной войны и многое другое. Главы печатались в "Новом русском слове"... Феликс закончил эту работу, но просрочил представление рукописи в издательство, и американское издательство, почему-то воспользовавшись такой формальностью, отменило договор. К сожалению, Татьяна, жена Феликса, не сумела завершить издание этого уникального труда. Она умерла несколько лет назад. Сейчас этот труд был бы очень актуальным."
Раиса Сильвер знала Феликса и его семью еще по Москве 60-х годов – во времена действия будущего романа "Некто Финкельмайер" и за десять лет до его написания.
Она вспоминает: "Я познакомилась с Феликсом в начале 60-х в московском литобъединении "Знамя строителей". Это был замечательный клуб, где собирались интеллигентные ребята, а руководил нами известный поэт Эдмунд Иодковский. Потом из клуба вышло немало известных писателей и поэтов, но тогда выделялись несколько человек, аристократия – среди них, конечно, Розинер. Феликс был приятным, немножко насмешливым и весьма ироничным в разговоре молодым человеком лет двадцати пяти. Как-то мы вышли из клуба вместе – неожиданно выяснилось, что живем мы буквально в соседних домах на далекой окраине Москвы в поселке ЗИЛ (это теперь район вблизи станции метро "Каховская"). В этом рабочем поселке наши семьи были едва ли не единственными евреями. Поселок тогда застраивался унылыми пятиэтажками, "хрущевками". В одной из них, в двухкомнатной квартирке жил Феликс с женой Людмилой и маленьким сыном Володей. Феликс и Людмила окончили Московский полиграфический институт и работали инженерами. Жили они скромно, пожалуй, даже скудно, как и все инженеры тех времен – нищенская зарплата, шестидневная рабочая неделя, поездки на работу в переполненных трамваях и автобусах, домашние заботы...
Я бывала у них, иногда мы вместе справляли праздники, дни рождения. Припоминаю, что Феликс любил и хорошо знал музыку, неплохо играл на скрипке – позднее он оставил инженерную работу и переквалифицировался в музыкального критика. В доме Феликса собирались интересные люди – вероятно, это был прообраз Прибежища, описанного в "Финкельмайере". Наверное, некоторые из частых посетителей дома Розинеров послужили прообразом персонажей будущего романа. Например, среди друзей Феликса был Борис Николаевич Симолин – русский интеллигент с аристократическими манерами, эрудит, преподававший в ГИТИСе и широко известный в актерских кругах. Нельзя не заметить его черт в Леопольде Михайловиче – друге Финкельмайера и лидере кружка московских диссидентов из романа Розинера... Феликс был легок на подъем, любил путешествовать, узнавать что-то новое... Я общалась с Феликсом в Москве вплоть до его ухода из семьи и переезда ко второй жене – Татьяне. С Людмилой мы потом встречались в Израиле, но это, как говорят, уже совсем другая история..."
Раиса Сильвер так же, как и Азарий Мессерер, подчеркивает необыкновенную, многоплановую одаренность Феликса Розинера. Она, вместе с тем, припоминает его внутреннюю замкнутость, которая при внешней доброжелательной общительности создавала ощущение нераскрываемой тайны. Раиса считает, что некоторые черты личности Арона Финкельмайера являются производными от этой тайны автора.

Людмила Левит, первая жена писателя, живущая ныне в Реховоте в Израиле, дополняет рассказ Раисы Сильвер о временах вызревания и создания романа "Некто Финкельмайер":
"Почти все 60-е годы – с 1962-го, когда родился Володя, и до 1969-го, когда мы с Феликсом расстались, – мы жили на окраине Москвы, которая тогда называлась “поселок ЗИЛ”.
К этому времени относится основное действие романа, но тогда его замысла еще не было, хотя, наверное, в голове Феликса накапливался нужный материал, ведь у нас в квартире часто собирались очень интересные люди – наши друзья. Думаю, однако, что прообразом Прибежища являются, скорее, не сборища у нас дома, а регулярные встречи молодых еще не печатавшихся поэтов у Бориса Николаевича Симолина на Арбате. Борис Николаевич был искусствоведом, преподавал не только в ГИТИСе, но и в театральных училищах – Щукинском и МХАТа. Он оказал на Феликса очень сильное влияние, а герой романа Леопольд Михайлович – точный портрет Бориса Николаевича. Где-то в 1973-74 годах мне довелось быть кем-то вроде издательского корректора романа "Некто Финкельмайер": Феликс передавал мне машинописную рукопись, а я со всем тщанием выискивала описки, знаки препинания и т.п.
Мы с Феликсом всегда, и в Москве после его ухода, и здесь в Израиле, поддерживали добрые, дружеские отношения, сохранившиеся после того, как ушли другие, и мы старались, чтобы у сына всегда оставались и мать, и отец."
Людмила не согласна с характеристикой Феликса, как замкнутого человека. Напротив, она вспоминает, что он был достаточно открытым и общительным – "у него было очень много друзей, он не был замкнуто-самодостаточным, а, наоборот, очень нуждался в постоянном общении с людьми".

Илан (Владимир) Розинер, сын писателя, служил офицером в Армии обороны Израиля, а ныне живет в Тель-Авиве и работает научным сотрудником Бар-Иланского университета в области социальной психологии. Сведения о жизни Феликса Розинера в Израиле я почерпнул, в основном, из его рассказов. Феликс работал в Израиле главным редактором русскоязычного издательства религиозной литературы, сочинял и издавал стихи и рассказы, вместе с сыном подготовил и опубликовал иврито-русский разговорник. Там же он написал одну из знаковых работ – художественно-документальное исследование о семи поколениях своей семьи под названием "Серебряная цепочка".
Марина Хазанова позднее, уже в бостонский период, вспоминала: "Почти все наши... разговоры с Феликсом сворачивают к серебряной цепочке" – писатель присваивал этой работе и ее теме концептуальный статус.
Феликс с женой жили в пригороде Тель-Авива, были материально обустроены – Татьяна работала в крупной фирме в области прикладной математики. Тем не менее, далеко не всё в Израиле нравилось Феликсу Розинеру, о чем определенно указывает в своих воспоминаниях Азарий Мессерер. Это, а еще более – отъезд Розинеров в США, породили такую точку зрения, что, мол, Розинер со своим масштабом просто "не вписался в израильскую жизнь". Вероятно, в этом есть доля истины, но Илан не вполне согласен с таким мнением.
"Отец воспринимал видные ему недостатки израильской действительности без всякого надрыва или трагизма. Он считал своей главной целью – уехать из СССР, избавиться от тирании, и поэтому искренне ценил, что Израиль дал ему такую возможность. Более того, он здесь был счастлив, обретя наконец-то свободу. Переезд отца в США был вызван совсем другими причинами, главная из которых – это, конечно, болезнь, которая хотя и была остановлена в 1985 году, но могла проявить себя снова в любой момент. Врачи рекомендовали ему сменить климат и пройти в Америке курс профилактики, которого тогда еще не было в Израиле. Конечно, обещанная работа в Гарварде тоже сыграла роль..."
Лиза Шукель (Синофф), близкий друг и соседка Феликса Розинера по двухсемейному дому в бостонском пригороде Ньютоне, рассказывает, что в Бостоне Феликс одно время читал лекции по русской культуре на летнем Русском отделении Бостонского университета. Он также сотрудничал с Русским отделением Гарвардского университета, где его очень ценили, но он не стремился стать штатным сотрудником и никогда им не был. Феликс отличался, по ее воспоминаниям, аккуратностью и даже методичностью во всем, что касалось его литературной работы – незадолго до смерти он тщательно упаковал свои материалы и их электронные копии в картонные коробки с намерением сдать их в архив Русского отделения Массачусетского университета в городе Амхерст1.
Я спросил у Лизы, тесно общавшейся с Феликсом в последниe 11 лет его жизни, был ли он похож на своего героя Арона Финкельмайера? Она ответила с удивительной проникновенностью: "Нет, он скорее походил на Леонида Никольского по своему характеру и отношению к жизни. Как и Никольский, Феликс был большим жизнелюбом с эдакой хулиганской жилкой, он не боялся нарушать правила, если они мешали ему. С другой стороны, по взглядам на искусство, по представлениям о связи автора со своим творением, он приближался к Финкельмайеру и, особенно, – к философии наставника Финкельмайера Леопольда Михайловича. Так что, можно сказать, Феликс был личностью, сочетавшей в себе и Никольского и Финкельмайера....
Вообще же, он был человеком необыкновенным... В нем удивительным образом совмещались общительность и застенчивость, в компаниях он отнюдь не старался выделиться, но, тем не менее, притягивал к себе общее внимание. Его интерес ко всему в жизни был непомерным. Уже тяжело больным, Феликс поехал со мной в путешествие по Испании – перед смертью он хотел увидеть все... Он говорил мне: "Я не боюсь смерти, я был в Москве – теперь меня там нет, я был в Израиле – теперь меня там тоже нет, я был в Бостоне – меня и там не будет... "

Марина Хазанова вспоминает, что с первой же встречи в Бостоне на домашнем литературном семинаре "Феликс привлек сразу всем: мягкой манерой держаться, милой улыбкой, интеллигентным чтением". Марина написала трогательно теплый очерк о встречах с Феликсом. Вот пронзительные строки из этого очерка, посвященные последним творческим усилиям смертельно больного писателя:
"В середине лета 96-го Феликс попросил меня организовать в Бостонском университете литературно-музыкальный вечер, посвященный его шестидесятилетию. Я не спрашивала ничего, только подумала: “Господи!...
Опять поэт будет говорить нам свое последнее прости”. Я сказала: “Да”, повесила трубку и заплакала. Другой раз мы говорили о сроках. Я думала о ноябре-декабре, Феликс спокойно возразил: “Будет поздно. Надо пораньше”. Всю программу вечера Феликс подготовил сам... попросил меня вести вечер, строго предупредив: "Никаких славословий в мой адрес..."
Марина внезапно прерывает свой рассказ о последних месяцах жизни Феликса, словно не в состоянии сдержать свои эмоции:
"У Феликса получалось в жизни, что он задумал. Его любили читатели, любили женщины, любили старики. Каждый за свое, но чаще всего все за одно и то же: за талант, за деликатность".
Писатель скончался примерно через полгода после своего юбилейного вечера в Бостонском университете. Была весна 1997 года, жена Феликса Татьяна и его сын Илан неотлучно находились с ним в одной из бостонских больниц вплоть до конца... Илан вспоминает: "Отец чувствовал себя плохо, был очень слаб, но и за несколько дней до смерти, зная, что они – последние, не терял самообладания и присущего ему ироничного и в то же время доброго отношения к происходящему. В эти дни он продолжал работать на своем нотбуке. Двенадцать лет он жил под знаком конкретной возможности быстрой смерти (рак возвращался семь раз), но никак не давал этому определять свою жизнь до последнего момента".

Феликс Розинер похоронен на старинном кладбище MountAuburn в Кембридже в роскошном парке, на высоком холме, с которого открывается вид на озеро. На этом же кладбище среди многих знаменитых американцев похоронен великий поэт Генри Лонгфелло...

Вот такой удивительный, людскому воображению недоступный виток истории мировой литературы: великий американский поэт Генри Вудсворт Лонгфелло английского происхождения – прямой потомок пилигримов, прибывших в эти края на паруснике "Мэйфлауэр", и выдающийся русский писатель Феликс Яковлевич Розинер еврейского происхождения – прямой потомок знаменитого средневекового раввинского рода из итальянской Падуи, закончили свою земную жизнь здесь, на кладбище в Кембридже... Два человека – такие непохожие, две судьбы – такие разные, два гения – как всегда уникальные и неповторимые, но одинаково непостижимые для окружающего мира. Оба они шли "навстречу туманному будущему без страха, с мужественным сердцем", а когда пришел час каждого,
Рука сжимала стяг, застыв,
И тот же был на нем призыв:
Excelsior!
Другой не менее удивительный виток во времени и пространстве нарисовала то ли слепая историческая судьба, то ли рука самого Провидения – это путь Феликса Розинера от предков к потомкам.
Азарий Мессерер рассказал потрясающую, окутанную легендами, историю предков семьи Розинеров, достойную шекспировских драм. Эта история основана на его собственных изысканиях а также на кропотливых исследованиях исторических документов и семейных архивов сыном Феликса Розинера Иланом. Мы приводим здесь лишь ее краткую хроникальную канву с некоторыми собственными добавлениями.
Вглядываясь в бездонный колодец прошлого еврейского народа, можно предположить, что далекие предки Розинера были изгнаны со своей родины еще римлянами, разрушившими Иерусалимский Храм. С одной из волн еврейской эмиграции из Палестины они двинулись в страны северного Средиземноморья, оседая по дороге в Италии, на юге Франции и в германских землях.
В раннем средневековье предки Розинеров оказались в немецком городе Katzenelnbogen в прирейнской области вблизи Майнца, где располагалась значительная ашкеназийская община; отсюда и пошла первая родовая фамилия их предков – Каценелинбойген. Согласно "Еврейской энциклопедии" Брокгауза и Ефрона, король Людовик Баварский разрешил евреям селиться в Каценелинбогене в 1330 году. По-видимому, евреи недолго наслаждались здесь германским гостеприимством – разразившиеся вскоре жесточайшие преследования, связанные отчасти с эпидемией чумы в Европе, вынудили их мигрировать на Восток и Юг.
В конце ХV века мы застаем первого носителя фамилии Каценелинбойген в Италии – им был Меир бен Ицхак Каценелинбойген (1482-1562), знаменитый талмудист, главный раввин и руководитель ешивы этого города и по совместительству раввин Венеции, вошедший в историю под именем Меир из Падуи. Меир был женат на дочери другого известного талмудиста и философа Иегуды Минца, тоже эмигрировавшего из Германии. Сын Меира и дочери Иегуды стал наследником раввинской должности в Падуе – его звали Самуэль Каценелинбойген. Самуэль был уважаемым в Италии раввином и меценатом, которого среди прочих знаменитостей посещал литовский князь Николай Радзивилл. Впоследствии Радзивилл сделал своим советником сына рабби Самуэля – Саула Каценелинбойгена, учившегося в Брест-Литовском университете.
Саул Каценелинбойген, вошедший в историю под именем Саул (Шауль) Валь (1541-1617), был крупным общественным деятелем Речи Посполитой и даже кратковременно исполнял обязанности польского короля – о нем в "Еврейской Энциклопедии" имеется большая, почти двустраничная статья. В статье, между прочим, упомянуты многочисленные потомки Саула Валя и его тринадцати детей, носивших фамилию Каценелинбойген; среди потомков Саула были знаменитые раввины Польши, Литвы, Германии и Англии, а также, судя по всему, и такие известные личности как Генрих Гейне и Карл Маркс. Потомки Саула Валя имеют прямое отношение к родословной семьи Розинеров: Илан Розинер доказал, что его далеким прапредком из ХVI века является дочь Саула Валя – Хенеле Каценелинбойген, вышедшая замуж за Эфраима Шура, сына раввина Шломо Элиезера Шура, бывшего главой знаменитой Брест-Литовской ешивы.
Со времен Эфраима и Хенеле карета предков семьи Розинеров покатилась по ухабам истории восточно-европейского еврейства. Через полтора столетия после смерти их знаменитого предка Саула Валя когда-то могущественная Речь Посполитая была уничтожена, и вследствие трех разделов Польши предки Розинеров стали подданными Российской империи – жителями черты еврейской оседлости. В феврале 1917-го года они были уравнены в правах со всеми другими народами России, а после октября 1917-го стали гражданами СССР, столь же бесправными, как и все другие народы советской империи. В книге "Серебряная цепочка" Феликс Розинер рассказывает о нескольких поколениях своей семьи, от раввинов до коммунистов, прошедших все мыслимые и немыслимые испытания: отъезд в Палестину и возвращение в СССР, аресты, антисемитизм, антисионизм, несвобода, и как финал – возвращение на Родину своих предков в Израиль, где ныне живут сын, внук и внучка писателя.
Вот такова эта удивительная семейная Одиссея – невероятный спиралевидный виток истории, странствие одной семьи в координатах времени и пространства, покинувшей Иерусалим более двух тысяч лет тому назад и вернувшейся к нему по гигантской криволинейной дуге на пространствах двух земных континентов.

Свойство гениальности не удалось ни проанализировать, ни, тем более, объяснить даже совместными усилиями социологии, психологии, эволюционной биологии, генетики, информатики и прочих наук... Уже давно понято, что гениальность – это не просто дальнейшее развитие талантливости, одаренности. Напротив, как мы уже упоминали, гений и талант, в определенном смысле, есть вещи несовместные и даже противоположные. Сталкиваясь в нашей обыденной жизни с гениальностью, мы подчас, не замечаем этого, в отличие от таланта, который тотчас виден невооруженным глазом. Общаясь повседневно с гениальным человеком, мы совершенно естественно оцениваем его нашими собственными мерками, сопоставляем черты его характера и поведения, его достижения и даже его бытовые слабости с понятными нам житейскими планками, даем обобщающие оценки по известным нам критериям, но... мы не в состоянии проникнуть за черту, отделяющую гения от остального мира...
Мне не хотелось бы говорить о Феликсе Розинере с чрезмерным пафосом – похоже, он не любил славословий в свой адрес и, вероятно, с присущей ему иронией отнесся бы к оценкам, которые я собираюсь произнести. И тем не менее, размышляя о нем и герое его романа Ароне Финкельмайере, нельзя не заметить, что здесь имеет место особый случай, когда автор, принадлежащий к тем, кому история присваивает редкое звание гений, создал литературный образ гения. Мне поначалу представлялось, что..., или даже, пожалуй, хотелось, чтобы... автор вложил в образ своего героя собственные земные черты, высветив тем самым и связь между творцом и творением, и таинственную сущность гениальности.
Увы, этого не произошло, потому что общность черт или даже слияние автора и его главного героя имеет место за доступной нам чертой, за чертой, отделяющей даже очень талантливое произведение от высшего и непостижимого творческого проявления, вызывающего ощущение чуда...
Среди произведений художественной прозы ХХ века, посвященных судьбе интеллигенции в тоталитарном обществе, очень немногие дотягивают до уровня романа "Некто Финкельмайер". Это мое личное мнение входит в противоречие с тем фактом, что роман, на самом деле, мало известен "широкой читательской аудитории" и в России и на Западе – он никогда не был бестселлером подобно, например, роману Артура Кёстлера "Слепящая тьма". Впрочем, ссылка на "широкую читательскую аудиторию" вряд ли доказательна – такого уровня литература всегда была уделом достаточно узкого круга читателей во всех странах, а "широкий круг", как правило, узнавал о подобной литературе из кинофильмов, подчас очень высокого уровня. Почему роман "Некто Финкельмайер" – готовый блестящий сценарий психологической драмы-триллера – не экранизировали, пусть объясняют профессиональные искусствоведы и кинокритики.
Что касается Запада, то его вялую реакцию подчас объясняют сравнительно благополучной судьбой автора – вот, мол, если бы Феликса Розинера самого посадили, как Иосифа Бродского, или затравили насмерть, как Бориса Пастернака, или расстреляли, как Исаака Бабеля, или хотя бы выслали из страны, как Александра Солженицына, вот тогда бы... Что же, возможно, и такое объяснение имеет право на жизнь, хотя, оно отнюдь не украшает западных интеллектуалов.
В России роман напечатали через 15 лет после его написания, и то только потому, что тоталитарный режим рухнул, а затем... постарались побыстрее его забыть и, по мере возможности, не вспоминать, в чем, конечно, нет ничего удивительного, учитывая двухвековую российскую традицию вымарывания всего лучшего из своей собственной литературы. Так что 15 лет романа "Некто Финкельмайер" – это смешной срок для русской литературы, тем более, что автор дожил до публикации своего произведения! Другое дело – упорное замалчивание романа в российском литературоведении, преднамеренное, на мой взгляд, отторжение этого выдающегося произведения.
Некто Розинер, как и "Некто Финкельмайер", не занял еще своего заслуженно высокого места в русской классической литературе. Причины этого лежат на поверхности, и я даже не хочу утомлять умудренного опытом читателя пересказыванием известных банальностей о литературной судьбе подобных личностей в советском и российском литературном пространстве, однако, со всей возможной мягкостью и политкорректностью намекну – в России и власть предержащие, и их окололитературная обслуга не очень любят персонажей с подобными фамилиями, а насильно мил не будешь!
Есть, тем не менее, и в России, и на Западе, немало самостоятельно мыслящих интеллигентов, интеллектуалов высочайшего калибра, людей, "душевно готовых к достойной жизни, жизни разума и сердца". К ним и обращены наши размышления о писателе Феликсе Розинере, к тем, для кого он создавал свой выдающийся роман, к тем, кому понятно и близко жизненное кредо писателя – быть в постоянном поиске, идти непреклонно вперед, всегда только выше и выше – Excelsior!