Повествование, посвященное танцовщице Дайан Пассадж, ведется от лица воображаемого репортера скандальной хроники одного из нью-йоркских журналов. В них широко использованы материалы открытых публикаций различных изданий, таких как "Vanity Fair","Spy" и "New York". Об Анне Кошелевой, иммигрантке из СССР, рассказывает ее муж.

Манхэттен расположен так, что если в июле стоять на Таймс Сквер, можно любоваться заходящим солнцем в западной части площади, а потом, повернувшись на восток, увидеть, как на другом конце всходит луна. Вся площадь, где пересекается Бродвей с Седьмой Авеню, в это время суток пронизана лучами, гуляющими в облаках пыли, в жирных столбах дыма от уличных жаровен, в обрывках бумажного мусора, вихрем взлетающего под крыши самых высоких домов. В эти недолгие минуты, ослепленные солнечным светом, блекнут вспышки реклам; прохожие и зеваки, задрав головы, вдруг вспоминают натуральный цвет неба и на мгновения возвращаются в реальную провинциальную жизнь с ее ограниченными бюджетами, семейными неурядицами, но – в любом количестве – свежим воздухом, и притом совершенно бесплатным!
Однако уже через четверть часа после заката небо погаснет, убитое ярким искусственным сиянием, шум многотысячной толпы заглушит даже летающие над площадью самолеты; они будут проплывать в темном воздухе молчаливыми рыбами, а их серебристые животы – светиться, отражая конвульсии пляшущих огней. Жизнь снова потеряет реальные очертания, туристы вернутся в свое обычное состояние эйфории, и толпы живых существ, оказавшихся вечером на Таймс Сквер, вновь обретут уверенность, что именно здесь находятся ворота в рай неограниченных возможностей, именно отсюда все начинается. Что до счастья им всем – рукой подать, что удача гуляет где-то совсем рядом!

Одри Хэпберн, знаменитая актриса кино середины 20 века, славилась изысканностью своих романтических образов и почти неземной аристократической внешностью. Ее называли девушкой заоблачной мечты.

Девушке, не витающей в облаках, но точно знающей, чего она хочет, лучше зала "Havana" не найти – если удастся там проскочить мимо швейцара. Проще всего оказаться в Дубовом зале гостиницы "Plaza", но показываться там стоит только в начале недели: потом зал наводняют туристы и пригородные старшие бухгалтеры.
По средам солидные люди, жаждущие слегка расслабиться после работы, заполняют бар-ресторан "Jean-Georges", и если девушка поведет себя правильно, ее непременно угостят там обедом и выпивкой в баре. И вообще, если вам нравятся мужчины, которые на публике не прочь посорить деньгами, любое заведение от знаменитой компании Фон Герихтен вам подойдет.
Тем же, кто посерьезней, кому нужны более надежные знакомства, ну скажем, с состоятельным джентльменом зрелого возраста – для тех, конечно, больше подходит Верхний Ист Сайд, тот же, к примеру, отель "Mark", что на углу 77-й улицы и Мэдисон авеню. Ну и, разумеется, всегда к вашим услугам дежурное блюдо – бар на крыше отеля "Peninsula".
Именно там в этот душный июльский вечер восседает во главе стола Дайан Пассадж в окружении "оч. интересн. мужчин", как она только что отстучала подружке на своем айфон 5.
Дайан со смехом вспоминает, как недавно в баре гостиницы "Waldorf Astoria" какой-то бедолага предложил ей сотню за один удар ему в пах: "Он там не то страданием, не то самоунижением увлекался, или чем-то в таком роде, – хохочет она.
Пассадж – небольшого роста брюнетка с дымчато-карими глазами; ее грейпфрутные груди, слегка прикрытые легкой блузкой, весело подпрыгивают в такт смеху.
"Ну, и ты что? – интересуется краснолицый здоровяк, преуспевающий агент по продаже недвижимости – назовем его Тони.
"Как что? Врезала ему по яйцам", – не моргнув, отвечает Дайан. Она в тот вечер была в баре с приятельницей, которая выглядела "ну точно как шлюха" – вот почему прилично одетый молодой человек, сперва угостив их коктейлем, решил обратиться к Пассадж с деловым предложением."Ну вышли мы в коридор, и он, типа, мне на ухо: сначала, говорит, иди в туалет, а я чтобы там ждал тебя у двери. Ну я, значит, посидела в кабинке минут десять, отстучала всем подружкам тексты по Айфону, а потом вышла – и как въеду ему промеж ног, а он, – понижает голос Дайан, – типа шепчет мне, томно так: "о, благодарю…"
Она снова хохочет, и взрыв одобрительных возгласов заставляет Тони оторвать взгляд от проплывающей мимо пухлой блондинки. "Пьем! – решает он. – Эй! Всей компании – по коктейлю!" Друг Тони – назовем его Пол – грохает кулаком по столу в знак одобрения. Инвестиционный менеджер, огромного роста, с растущим брюшком, Пол весь вечер просидел молча с потухшим взглядом, однако после краткого визита в уборную, где у портье водится кокаин, он заметно оживился, и теперь глаза его лихорадочно блестят.
Когда приносят, наконец, каждому по "Патрону" на льду, Пассадж лишь слегка пригубливает из стакана; на протесты Тони она отвечает своей легкой дымчатой улыбкой – остальная компания, между тем, уже гудит во всю.
"Хороший я парень – или я плохой парень? – желает знать Пол.
"Ай, хороший ты парень! – смеется Пассадж. Она любит смеяться.
Пассадж – из тех существ, что кажутся неотъемлемой частью Нью-Йорка, хотя встретить их можно где угодно – повсюду, где пьяное мужское бахвальство сожительствует с шальными деньгами. Она принадлежит к типу женщин, способных с помощью физической привлекательности, льстивого кокетства, а то и просто наглости заставить мужчин платить за… что там мелочиться – да за все что угодно! Она напоминает Холли, образ, созданный Одри Хэпберн в фильме "Завтрак у Тиффани". От изящной Одри, правда, никогда по роли не требовалось въезжать мужчинам в пах возле уборных – но времена меняются, и в нынешнем послекризисном Нью-Йорке, кто знает, может, и ей пришлось бы…
Не так давно, однако, идея удовлетворения мужских сексуальных причуд в обмен на сто долларов не показалась бы Дайан такой уж привлекательной. И вообще, вряд ли оказалась бы она в этом баре с пьяными риэлторами и потными менеджерами. И уж точно не стала бы по требованию кавалера затягиваться его обслюнявленной кубинской сигарой, пародируя наслаждение оральным сексом.
Совсем еще недавно Пассадж была героиней светских хроник, главным персонажем современной волшебной сказки со счастливым концом. Четыре года назад ее, тридцатилетнюю мать-одиночку, зарабатывавшую на хлеб стриптизом, заметил на подмостках ночного клуба преуспевающий финансист по имени Кеннет Старр. И он вытащил Дайан оттуда, пообещав навсегда изменить ее жизнь. И не поверите, сдержал свое обещание!

Анина тетя знала все. Куда пойти за настоящей "нашей" сметаной, где "у них" купить пачку хорошего чаю, какие сапоги покупать на распродаже, сколько "дать на лапу" за прочистку, если засорится унитаз.
Я был обязан ей многим. Это она разыскала мне квартиру в Чертовой Кухне Манхэттэна, где я и по сей день живу, познакомила со страстной любительницей театра Ингрид Рокфеллер (да, да, той самой), и в конце концов – самое главное – познакомила и с самой Аней, своей племянницей! Каждый Новый год я прошу Небеса, чтобы не забывали ее и не оставили ее своими милостями. Но прежде – несколько слов о том, как я с Аниной тетей познакомился.
Мы подружились, когда выяснилось, что в той своей, прошлой жизни она работала на Ленфильме и знает многих наших общих знакомых. Мне пришлось проработать на двух ленфильмовских картинах студентом-практикантом, так что вполне вероятно, что мы не раз оказывались в одних и тех же компаниях, хотя я этого и не помнил.
Тетя давно уже жила в Нью-Йорке. А до этого, еще раньше – в Бостоне. Там она работала – разумеется, программистом. Так назывались люди необычных или невостребованных в США профессий, которых надоумили пойти на компьютерные курсы, оплаченные программой штата по трудоустройству. В течение нескольких месяцев слушателям, помимо денег на само обучение, выдавалось даже пособие на еду и транспортные расходы! Если перевести это скромное вспомоществование на тогдашние советские рубли, выходила гигантская сумма, превышавшая зарплату полковника Вооруженных сил СССР.
Тетя была счастлива. Уже на пятый день обучения она обратила внимание на молоденького застенчивого инструктора и сделала его своим любовником. Тете было сильно за сорок, ее новому Ромео – двадцать два. Оказалось, однако, что инструктор уже работал маленьким начальником в расчетном отделе одной большой фирмы. И он устроил тетю на работу, взял ее к себе в группу как только закончился курс обучения языку "Си-плас-плас", как раз совпавший с медовым месяцем этой новой романтической связи.
Конечно же, в этот период тете было не до занятий. Правду сказать, даже бытовой английский после года в новой стране давался ей с трудом, не говоря уж о языке "Си-плас-плас". Впрочем, помимо "Програм эксперт, мэй ай хелп ю?" она быстро научилась языковым оборотам, полезным в любви при выборе различных ее способов.
Когда все возможные методы соития были любовной парой исчерпаны, тетин начальник несколько притомился и перестал писать за нее программы на языке "Си-плас-плас". На попытки тети настаивать на продолжении свиданий начальник робко, но твердо посоветовал ей испробовать еще один способ любви: одиночный вибрационно-генитальный. Последовало бурное выяснение отношений в стиле песен Аллы Пугачевой. По традиции, прежде чем разрыдаться и хлопнуть дверью, тетя, что называется, крепко заехала по мордасам обидчику, но тот не захотел следовать старой русской традиции, и вместо ожидаемого миллиона алых роз и мольбы о прощении на следующее же утро уволил тетю за лень и некомпетентность.
В то время в Бостоне такая наглость со стороны мужчины еще могла сойти с рук. Начальник, впрочем, был готов дать тете наилучшие рекомендации, и даже сам договорился о ее новом месте работы, где главой отдела служил его приятель. Это была уже дань новой, американской традиции, и поняв суть, тетя поспешила ее плодами воспользоваться и тотчас же завела роман с новым начальником, чтобы тот уже, в свою очередь, писал за нее программы.
Так прошло два года. Тетя, сменив четыре места работы, получила некоторые служебные и любовные навыки и с удивлением обнаружила, что прежде чем ее уволили за некомпетентность в четвертый раз, она успела заработать больше ста шестидесяти тысяч американских долларов, так и не научившись языкам: ни английскому, ни "Си-плас-плас". И ведь у нее была уже зарплата не какого-нибудь там советского академика, но завидный доход для американского водителя автобуса или даже начинающего уборщика мусора!
– Словом, решено! – заявила тетя своей племяннице Ане. – Ты станешь программистом.
Аня уже вторую неделю как приехала из Ленинграда, ей все было внове, все интересно. Что такое программист и в чем суть этой профессии, она не вполне себе представляла.
В Ленинграде она целый год обучалась английской литературе на вечернем отделении в ЛГУ, пока вся ее семья не решила эмигрировать в США. Ане пришлось прервать занятия, так и не выяснив точного значения слова "филолог" – это все же было вечернее отделение, и студенты там учились кое-как, а в основном пили кофе и читали вслух Есенина или слушали песни Высоцкого и пили водку. Однако самое звучание этого слова всем домашним Ани нравилось, и ее мама часто дерзко поддразнивала своего начальника: вы, мол, кто? – простой директор металлоремонтных мастерских, а у меня дочь будет – фи-ло-логом!
По-английски на Анином английском отделении не говорил никто – ни студенты, ни преподаватели, но вот английский алфавит знали все – только Аню неприятно удивило, что его последнюю букву в Америке произносили не так, как учили ее: не "зед", а просто "зи".
– Одна малина, зи, шми, – сказала тетя. – Я вообще выключаю звук, когда смотрю новости по телевизору. Мне уже по физиономии сразу ясно, кто врет, а кто – нет. И вообще не в языке дело. Главное в Америке – кто у тебя знакомые. Если ты им нравишься – так хоть на пальцах объясняйся: тебя поймут. Вон у меня есть одна – настоящая миллионерша! Кстати, она уезжает на два дня и ей нужно, чтобы кто-то присмотрел за ее собачкой. Вот хороший способ завести полезное знакомство: я за тебя поручусь. А если потом она захочет подарить тебе пять долларов, а то и больше, не вздумай отказываться, нечего из себя барыню строить. Мне знаешь как нелегко было на первых порах? – вот и ты пробуй, начинай новую жизнь.
Так сказала тетя, которая знала все, и Аня пошла в новую жизнь сидеть с миллионершиной собачкой.

На первый взгляд, Кеннет Старр был совсем не похож на Прекрасного Принца. Ему было за шестьдесят, и был он давно женат. Сутуловатый и рано облысевший, он выглядел типичным провинциальным бухгалтером. А на самом деле был он крупным финансовым менеджером (не путать с прокурором, обвинителем по делу президента Клинтона), и не менее успешным в своем деле, чем этот его однофамилец. И если список клиентов на мобильном телефоне, которым Кен так любил хвастаться перед Дайан, показался ей поначалу наивной фантазией патологического лгуна – то вот он,этот список, попробуйте-ка сами поверить в такое с первого взгляда: Генри Киссинджер, Аль Пачино, Кэролайн Кеннеди, Сильвестр Сталлоне, Уоррен Битти, Нейл Саймон, Мартин Скорсезе, Джон Саймон, Ума Турман, и т.д. и т.п. … – и это лишь малая часть списка. Люди, известные своими доходами и громкими именами, не сходящими со страниц прессы и светских альманахов "Кто есть кто в США 21-го века" доверяли Кену самое главное: коды доступа к свои банковским счетам, что было несравненно важнее, чем старые простецкие ключи от сейфов.
Наличных у Кена в кармане было достаточно, чтобы щедрой рукой раздавать их направо и налево, особенно, как выяснилось, если при этом присутствовала его новая знакомая.
После молниеносного развода Кена Старра с женой – и не менее стремительного его бракосочетания с Дайан в Лас-Вегасе, она вместе с сыном переселилась из своей квартиры на четвертом этаже без лифта в апартаменты, купленные за семь миллионов на Ист Сайд, в здании, носившем вызывающе-снобистское название "ЛЮКС 74". Меньше чем за год Дайан прямо с колен пьяных гостей ночного клуба перепрыгнула в компанию опьяненных мировой славой знаменитостей и сама оказалась званым гостем на присуждениях им "Оскаров" и на самых модных коктейлях, празднующих их успех.
Отмечая третью годовщину брака, счастливая пара принимала тосты и пожелания от избранных друзей и клиентов на закрытой вечеринке в знаменитом "Чиприани". Во главе стола Пассадж ослепляла гостей своим новым туалетом, гвоздем сезона от "Гуччи". Ей было хорошо сейчас. Она была женой щедрого и благополучного человека. Никаких предбрачных договоров, все было общим – то есть он принадлежал ей целиком, со всем имуществом. Никогда, никогда больше не придется ей думать о завтрашнем куске хлеба. Добрая Фея-крестная вспомнила о Дайан, и теперь она была самой настоящей, дери-ее-в-нос, Зо-луш-кой, вот так-то!
Два дня спустя агенты ФБР постучались к ней в квартиру и арестовали ее мужа. Комиссия по Биржевым Операциям (SEC) совместно с Офисом Прокурора США предъявили Старру обвинения в крупном мошенничестве, в массивной пирамиде хищений по "схеме Понзи".
"Это недоразумение! – крикнул он жене, когда агенты вытаскивали его из платяного шкафа, где он попытался спрятаться. Но,увы, ошибкой это не было: из документов явствовало, что Старр использовал в своих целях более тридцати трех миллионов долларов своих клиентов. Обвинение подозревало и Пассадж в соучастии, так что ее банковские счета были немедленно заморожены. Выглядело так, будто Добрая Фея, волшебница-крёстная, вновь явилась Золушке-Дайан – но на сей раз, просто чтобы забрать назад все свои чудеса и дары: мол, прощения просим, крестница, ошибочка вышла.

На самом-то деле тетя не знала ни черта.
Принадлежала она к той части иммигрантов из России, коих прибило к этим берегам силой стадного инстинкта и извечным советским страхом, что кому-то в жизни может достаться больше, чем им.
Это известное свойство населения России, на котором веками покоился мещанский антисемитизм, с приходом большевиков заразило и многих советских евреев. И, как и во многом остальном, евреи пошли дальше своих учителей. Убедившись, что ресурсы, что бы под этим ни подразумевалось, будут всегда при советском социализме ограничены, они поняли, что если что-нибудь такое там отломилось соседу, то кому-то другому это что-нибудь такое уже нипочем не достанется.
Именно поэтому в конце семидесятых массы вполне лояльных граждан, страстных болельщиков "Спартака" или "Черноморца" или советского фигурного катания; все эти сонмы любителей тортов "Киевский" и "Лямур", коммунальных квартир с люстрой "Невестой" и одним унитазом на пять семей, песен Аллы Пугачевой и вообще всего "нашего", родного и привычного – вдруг сорвались с обжитых мест.
На малогабаритных кухнях теребили зачитанные до дыр листочки писем "оттуда" и, выкатывая глаза, со значением повторяли вполголоса, как индуистскую мантру: "Сема уже купил "Шевроле!" Это могло означать только одно: "Надо ехать".
Ехать было страшно, хотелось бы подождать, подумать, осмыслить прожитую жизнь, но ночью жены жарко шептали в уши своим колеблющимся мужьям: "Пока ты будешь тут взвешивать, там уже всё расхватают, раскупят все "Шевроле" – и мы как всегда останемся на бобах". Мужья вздыхали и соглашались с доводами: ведь в самом деле Сема, законченный бездельник, не добившийся в Херсоне даже должности сменного инженера, действительно уже купил "Шевроле!" Вот же на снимке он стоит и победоносно улыбается, небрежно опершись задницей о синий блестящий капот машины.
Ужас, что опять чего-нибудь недодадут, побеждал страх перед ездой в неведомое – и главы семейств, вовсе не склонные к приключениям, начинали лихорадочно укутывать свои сервизы пуховыми одеялами, покупать матрешек и собрания сочинений Теодора Драйзера в надежде продать их "там" за валюту – короче, совершать весь тот бесконечный набор глупостей, что так необходим Хомо Советикусу, прежде чем он решится закрыть глаза, набрать побольше воздуху в легкие и ухнуть во тьму, называемую этим жутким словом "эмиграция".
Тетя знала все, говорите? Да, знала она, как же… Черта лысого она знала!
Эта волна эмиграции советских людей зрелого возраста, в конце семидесятых сорвавшихся с мест, если и не теплых, то вполне уж насиженных, более всего поражала меня одним своим свойством: наглостью невежд.
Ничего, кроме бытовых ежедневных забот, в своей жизни по-настоящему не видавший, типичный представитель ее был уверен, что знает истину в последней инстанции. Что только он умеет правильно читать между строк газет, оценивать на основании советских телепрограмм международную обстановку, сравнивать советское и капиталистическое общество и вообще – знает как жить.
В любом, даже самом затрапезном учебном заведении СССР, будь то бухгалтерские курсы или техникум коммунального хозяйства, образование начиналось с того, что студентов извещали, что государством им дарована единственно верная, научно обоснованная теория познания истины, и другой не может быть в природе, как не может быть четвертого Рима, а третьим является, как известно, Москва.
Повторенный сотни тысяч раз преподавателями и миллионы раз сданный на экзаменах, этот абсурд прочно угнездился в сознании податливых масс. Поэтому эмигранты конца семидесятых твердо верили, что в новой стране, им предстоит не учиться самим, но учить других, местных! "Они ведь не понимают нас, эти американцы, – то и дело слышалось по-русски в разных районах Бруклина и Квинса, – и никогда не поймут!"
Тот факт, что проблему эту можно легко решить, начав разговаривать на местном языке, вызвал у новоприбывших только презрительную усмешку. Действительно, не допускаете же вы всерьез, что уважаемый инженер-технолог пензенской древообделочной фабрики вдруг снова сядет за учебник английского языка, который проходят в пятом классе. Что он вам, школьник какой-нибудь?
Иммигрантскую уверенность, что вещи, коим другие люди обучались годами, он может в момент освоить при помощи хитрых логических построений, опыта и интуиции ничем было не поколебать. На улицах Бруклина то и дело слышалось: "…у него есть деньги и связи, а у меня – опыт и знания." И еще – "…сам собой напрашивается вывод…" То что у многих в США могут оказаться и деньги, и знания никому не приходило в голову. Новоприбывшим казалось, что стоит только оглянуться вокруг, пораскинуть мозгами – и вывод придет сам собой, он ведь напрашивается. Верхоглядство? Не забудьте, что иммигранты конца семидесятых были поголовно вооружены единственно верной и научно обоснованной теорией познания, и "американцы", лишенные таковой, казались большинству из них наивными, доверчивыми глупцами.

В марте 2011-го года Пассадж – ей тогда уже стукнуло 35 – сидела в зале суда и слушала, как судья, женщина в стальных очках и политически корректной прическе, выносит приговор ее мужу. "Думается, что моральный компас отказал подсудимому, – объявила судья, – и причиной тому оказалось, в частности, безумное увлечение молодой женой, его четвертой по счету…"
Пассадж, сидевшая во втором ряду, побледнела. Старр уверял, что до нее он был женат только дважды. Может, она ослышалась сейчас? Но нет, "Нью Йорк Пост" подтвердила слова приговора в репортаже из зала суда, не без ехидства заметив, что внимая судье, миссис Старр №4 в волнении сняла мешавшие ей солнечные очки и засунула их меж грудей – столь щедро одарила ее природа.
Щедрее некуда, думала Дайан – ее не просто оставили без гроша, забрав даже ее добрачные сбережения, но еще и публично, с судейского кресла объявили главной причиной преступлений мужа, сделали роковым символом греха. На странице в Твиттере Дайан с горькой иронией прибавила к сведениям о себе предупреждение: "Пассадж – угроза мужским моральным компасам". И оценившие ее чувство юмора мужчины тут же приняли эти слова к сведению. Что и приводит нас этим теплым июльским вечером снова в бар на крышу гостиницы "Полуостров".
Риэлтору Тони, ее недавно появившемуся новому другу, не требуется много текилы, чтобы дать волю сентиментам. "Сердце у нее – золото, – объявляет он, положив волосатую лапу на левую грудь Дайан, – она чудо-человек!" Тон его предельно искренен, речь – отчетлива, ясна, выразительна, какой бывает она только у людей, пьяных в стельку. "С мужчинами – блистательна, – продолжает Тони, – она точно знает, чего от них хочет. Она просто пытается получить от них что возможно, пользуясь тем, что у нее имеется. И говорю вам, из этого дерьма она выберется, непременно! А главное, – добавляет Тони, давясь от смеха, – она всегда не прочь взять в …"
Пассадж затыкает ему пасть игривой пощечиной. "Она всегда не прочь заехать наглецу промеж ног и поставить его на колени", – напоминает она. И легко поверить, что найдутся такие, которым это, поверьте, доставит большое удовольствие!
Одной из идей, тешивших Пассадж с тех пор, как деньги открыли ей мир неограниченных возможностей, было написать книгу. Она подумывает о публикации собственной биографии.
Начало таких мемуаров обещает быть весьма банальным, старой сказкой о провинциалочке, попадающей в Нью-Йорк, где ее ослепляют сверкающие рекламы Таймс Сквер. Она точно знала, как правильно одеться – простенькая юбка в цветочках в стиле Кортни Лав, ковбойские сапоги и фланелевая рубашка – но что, собственно, делать дальше, было ей гораздо менее ясно.
В ранней юности она мечтала стать популярной певицей (кто же нет?) или, может быть, даже… ветеринаром! Но полное отсутствие слуха и острая аллергия к шерсти животных положили конец этим детским грезам. К 18 годам, никаких талантов у себя не обнаружив, она поняла одно: надо поскорей убираться к чертям из родного Детройта. А там уж она разберется. "У меня всегда была деловая хватка, – хвастается она, – и уж пыль я могу пустить в глаза – только держись!"
Один из первых же мужчин, обративших на нее внимание в Нью-Йорке, обеспечил ее жильем, работой по продаже услуг аудио-почты и знакомством с музыкантом начинающей рок-группы, ставшим впоследствии отцом ее сына Джордана. Юная пара пробовала начать тихую семейную жизнь в Бруклине; Пассадж даже вымучила торговую степень в Институте технологии мод, но сводящая с ума скука вскоре заставила ее, с годовалым сыном на руках, перебазироваться в квартиру на Таймс Сквер, в самый центр Манхэттена.

Вне зависимости от своих политических взглядов или любви к той или иной футбольной команде, средний советский иммигрант был уверен, что любой не согласный с ним является либо круглым дураком, либо его личным врагом.
В результате многие тысячи представителей волны конца семидесятых попали в беду – они оказались не просто необученными, но и необучаемыми. В английском языке к привычномуunemployed(безработный), прибавилось новое выражение: unemployable (не имеющий шансов найти работу). Позже его заменили на более мягкое, политически корректное overqualified (чрезмерно опытный). Это означало, что кандидат на должность, если взять его на службу, вместо того, чтобы работать, будет уличать своего начальника в невежестве и учить его жизни и правильным методам руководства. Разумеется, больше одного дня такой кандидат на работе не задерживался.
Как поведал мне один бригадир электросварщиков, глубоко религиозный еврей, прежде чем начать знакомить нового эмигранта с работой, сперва нужно было отучить его от всего, чему его уже научили – и это занимало ровно столько же времени, что и прошлое, советское обучение.
К счастью, тете повезло несколько больше, чем другим: определенной профессии у нее не было. В Ленинграде она начала, но по лично-романтическим причинам так и не сумела закончить курс института культуры, и пошла служить ассистентом режиссера на киностудию. То есть, никакой конкретной специальностью она не обладала. Зато именно от этого ее врастание в новую жизнь проходило легче и ускоренными темпами: ей нечего было терять и не за что цепляться.
Хотя, конечно, уверенность в обладании единственно верной теорией никуда от нее не делась. Как уже упоминалось, знание местного языка не входило в список ее предметов первой необходимости. Подобно многим обладателям научного метода, она верила в силу народной медицины, в тибетские заговоры, заряженные энергией кроличьи шкурки. Она верила в мумиё, то есть в окаменевшее птичье дерьмо, а также в целебную силу напитка из мочи беременной женщины.
Разумеется, как и девяносто процентов ее бывших соотечественников, тетя страдала пищевыми расстройствами. Это был один из важных аспектов массового советского психоза, в котором никогда не признается даже самому себе иммигрант из России. Шаг вправо или влево от привычно приготовленного водянистого борща казался ей безумным гастрономическим приключением. Идеалом праздничного стола – "Оливье", жидкий салат из картофеля с майонезом и болоньей. Впрочем, в России так называли не вареную колбасу, а дешевый плащ-дождевик. Щепотка молотого черного перца в супе была чревата опасностью запора, изжоги, хронического колита или наоборот, поноса. На тетиных застольях ("хорошо сидим!") весь вечер ругали вредные для здоровья кондиционеры воздуха ("я так свой никогда и не включаю!") и сравнивали вкусовые качества "наших" и "американских" помидоров – и сравнение, конечно, было не в пользу последних: за настоящими помидорами надо было ездить на базар на Брайтон Бич и покупать их там только у зеленщика Фимы из Измаила – но ни в коем случае не у этих "грязных" корейцев.
Впрочем, Брайтон Бич способен был обеспечить человека не только помидорами: к началу восьмидесятых там уже можно было завести знакомства, обучиться ремеслу, поступить на работу, жениться, завести детей, смотреть телевизор, читать газеты, состариться, попасть в больницу и даже быть похороненным – так и не узнав ни слова по-английски. И при всем при этом – русская иммиграция считалась и агентами ФБР, и местной полицией одной из самых успешных и благополучных в истории США. В отличие от испаноязычных латинос, русские хотя бы не требовали, чтобы их детей в школе бесплатно обучали алгебре только на родном языке.
Боже, благослови Америку!

Пролетело 10 лет, пролетела жизнь в разных штатах, скитания, несколько городов, один недолговечный брак – и вот Пассадж с подросшим сыном снова попадает в Нью-Йорк и начинает продавать по телефону рекламу, чтобы содержать себя и ребенка. Но с деньгами туго, на двоих их едва хватает.
"Уж я бы знал на твоем месте, что делать, – ухмыльнулся однажды коллега, услыхав о ее финансовых затруднениях. "Я подался бы прямо в ночной клуб, в стриптиз".
После подобных советов работающая женщина обычно подается прямо в отдел кадров с требованием поставить наглого сослуживца на место. Но Пассадж привыкла хладнокровно взвешивать любое, даже самое необычное предложение. "Правда? – спросила она, – я ведь никогда не бывала в стрип-клубе".
Она решила выйти на разведку. Сидя одна за стойкой бара в "Скорз", она глазела по сторонам и восхищалась красотками, разгуливавшими по залу почти нагишом, но непременно на высоченных шпильках. "Эх, и давали же они прикурить клиентам, пыль пускали в глаза – позавидуешь, – говорит Дайан, – и главное – каждая была, типа, сама себе боссом". В тот же день она прошла пробный показ и уже вечером вышла на сцену к шесту. Для первого своего выступления она выбрала фонограмму Мадонны "Материальная девушка".
Вскоре Дайан стало ясно, что прежняя ее служба с девяти до пяти не стоила даже пробуждения поутру. "Днем я видела, как сослуживцы ломают спины, за гроши продавая свою несчастную рекламу, – вспоминает она, – а вечером – как девушки делают по три сотни в час, только чтобы заманить посетителя в комнату, где заранее известно, что… что ничего там не произойдет!" Ее зрачки расширяются от одних воспоминаний. "Вот и выходит, что девушки эти будут, типа, покруче тех, кто годами горбит за партой, чтобы добиться своих степеней бакалавров и магистров".
Клуб "Скорз" предоставлял девушкам совершенно иное образование. Работая у стойки бара, Пассадж училась читать клиентов и вычислять, по ее выражению, "людей серьезных", то есть таких, кто готов был тратиться не на шутку. Вскоре она добилась степени зажигалки – мастера давать прикурить. "Совсем не обязательно быть богатым, чтобы поставить себе целью расколоться на пару тысяч в неделю, – поясняет она. В грим-уборной клуба ее учили, как можно, с помощью несложных трюков, ощутимо увеличить свой доход, делать достаточно для оплаты приличного жилья, или, к примеру, погашения студенческой ссуды – или просто покупки пары новых сапог от "Гуччи".
Все премудрости, однако, сводились к единой, главной: "Есть великая фраза в книге "Иная девушка", – делится опытом Пассадж, – там мать советует дочери "всегда вести себя так, чтоб мужчине казалось, что парадом командует он". И не без пафоса заключает: "Не это ли и есть искусство быть женщиной?"
Как известно, упомянутый совет мало помог героине популярной книжки, но для Пассадж пришелся весьма кстати: она стала пользоваться тактикой клуба и за его пределами, в нерабочие часы. "Дадим им прикурить, что ли? – предлагала она подружкам – и они ехали в какое-нибудь злачное место давать прикурить – раскалывать посетителей. Одна ее тогдашняя знакомая навострилась в этом искусстве настолько, что пришлось устанавливать на ее айфон приставку для кредитных карточек, прямо как в такси. "И представьте, ей даже не требовалось для этого их упаивать! – с восторгом вспоминает Пассадж.
Но главной темой дискуссий в раздевалках клуба "Скорз" было, конечно,"обустройство". Опрыскиваясь лосьонами и замазывая розовым тоном свои татуировки, танцовщицы без конца обсуждали шансы знакомства с "добрым папашей", готовым позаботиться об одинокой девушке. От этого щебетанья в грим-уборных, от пьяного хамства посетителей, да и от собственных разочарований взгляды Пассадж на романтические связи медленно, но бесповоротно менялись. "Как-то так выходило, что в своих романах я всегда оказывалась дающей стороной – а теперь вот решила, что наступило мое время, – смеется она, – время получать, а давать – пусть другие дают".
Прошел целый год проб и ошибок, прежде чем подходящий "другой" угодил к ней в объятия. Вернее, прежде чем она приземлилась к нему на колени.

Как я уже упоминал, ни малейшего понятия дремучая Анина тетя не имела о жизни в Новом свете. Ни бельмеса.
Я охотно пользовался ее бытовыми советами, принимал от нее памятные подарки, но, честно говоря, плохо переносил пошлость ее поверхностных суждений: от единственно-верных и научно-обоснованных истин, имевших хождение среди широких иммигрантских масс, мне частенько хотелось зажимать нос.
Любое самое тривиальное утверждение тетя тут же бросалась проверять по советскому энциклопедическому словарю – или по русскому интернету.ру. Но даже по-русски, чтобы прочесть хоть одно более или менее распространенное предложение, у нее не всегда хватало терпения: ей хотелось поскорее заглянуть в конец длинной фразы в надежде найти и понять ее суть; глаза ее при этом округлялись, а лицо принимало совсем уж недоуменное выражение. Послюнив палец, она отыскивала в справочнике нужную страницу, лоб ее морщился от напряжения.
– Гляди-ка, действительно город Вашингтон и штат Вашингтон не имеют друг к другу никакого отношения и расположены разных местах, – восклицала тетя, – не соврал!
В такие моменты я обычно отставлял недопитый стакан чаю и спешил откланяться…
Я уходил от нее, напевая: "Нам не нужен Ренессанс, Ренессанс, Ренессанс: нам подайте только шанс, только шанс, только шанс"…
Однажды тетя попросила меня – и я согласился – встретиться на чашку кофе с ее племянницей Аней, чтобы наставить девицу (кто знает, все может пригодиться) советами о том, как жить дальше – и чему учиться. Я внимательно выслушал Анин ответ на мой первый вопрос – что ей в жизни действительно нравится? Ане шел двадцать первый год, и ответ ее был весьма лаконичным: "Путешествовать, – сказала она, почти не задумавшись, – а вот замуж пока ни за что не пойду, неохота".
Ясно, подумал я. Перед прибытием в Штаты Аня, разумеется, провела несколько дней в Вене, а затем – несколько месяцев в Италии. Римские каникулы – обычный маршрут беженцев из Совка. Такая жизнь показалась ей привлекательной. "И сколько романов успела завести по дороге? – спросил я. "Три, – быстро ответила Аня, – из них два – с итальянцами. С ними – веселее: и в кафе водили, угощали вином, и катали на мотоцикле…
С Аней все было понятно. Как дальше жить и зарабатывать себе на пропитание, она не имела ни малейшего представления. Отец ее при этом был тяжело болен, а мать вообще не понимала, что с ней произошло: она находилась в глубоком эмигрантском шоке (мы называли это "сов.обморок");она отчаянно скучала по своим "девочкам"-собутыльницам из Ленинграда и в данный момент больше всего боялась, что власти узнают, что по происхождению она не настоящая еврейка, а наполовину белоруска – и на этом основании лишат ее иммигрантского пособия или еще чего-нибудь.
"Значит так, – сказал я. – На все, что тетя решила за тебя – наплевать и забыть. Программист – во всяком случае так, как она это понимает – не профессия. Спрос на них насытится завтра – и всех их, наскоро обученных, полуграмотных, выкинут на улицу. Тебе надо закончить не курсы, а колледж и получить степень, ясно?"
"Ясно. Вот и тетя так говорит. Только она советует пойти изучать компьютерные программы. А я хочу путешествовать, ездить в командировки по всему миру. Может, попробовать пойти ученицей в бюро путешествий?
Если судить только по ее высказываниям, Аня производила впечатление вполне безоблачной, лучезарной идиотки. Но было что-то в этой наивности подкупающе смелым и искренним, и главное – чувствовалась в ней вера в свои силы и надежда только на самое себя.
Пока что она присматривала за болонкой миллионерши и ее малолетними внуками. Разумеется, внуками миллионерши, а не собачки. Это было удобно – ибо оба мальчика еще только учились говорить – и в таком же положении была Аня. Это помогло ей находить с детьми общий язык. Ане было невдомек, что о лучшем способе выучить иностранный язык можно было только мечтать. Миллионершиной дочери, матери мальчишек Аня нравилась: ведь ей можно было платить треть того, что получала нормальная нянька – и все были счастливы. На лето миллионерша увезла Аню с собой на курорт во Флориду, и там у нее в коттедже была собственная комната рядом с детской – и не слишком обременительный круг обязанностей.
Курорт был дорогим, хорошо охраняемым, "закрытым" – но жили там в основном только что поженившиеся молодые пары; кроме друг друга, им ни до кого не было дела, и Аня отчаянно скучала, вспоминая шальную жизнь в солнечной пляжной Италии.
Я, знающий все, был старше Ани на двадцать два года и, очевидно поэтому вызывал у нее доверие; говорила она со мной вполне свободно и откровенно, как с союзником. И без всякой просьбы с ее стороны я решил утаить от ее тети тот факт, что вместо чашки кофе Аня прикончила во время встречи со мной полбутылки красного вина и полпачки сигарет.
Прежде чем расстаться, я дал ей названия нескольких простых книжек по-английски и посоветовал прочесть их с американским (ни в коем случае не советским!) словарем – а в конце лета, если захочется, позвонить и рассказать, как она врастает в новую жизнь. На том дело и кончилось. Позже Аня записала обо мне в своем дневнике: "Просидела весь вечер с тетиным знакомым в актерском кафе. Четыре бокала "Каберне", много смеялась. Дал попробовать вкусный коктейль, называется "Уайт Рашн", не забыть. Хороший он дядька, но – не более того, разумеется".

Кен Старр не был вульгарным искателем ночных развлечений; тому свидетельством было его появление в стрип-клубе под руку с женой Марисой. Клуб в тот вечер был переполнен, играл знаменитый ансамбль Корн, и даже миллиардер Марк Кьюбан заглянул туда на огонек. Но у четы Старр были свои планы – и достаточно наличных для их претворения в жизнь. Супруги пригласили группу девушек в зал "Шампань", а в конце вечера предложили Дайан Пассадж и еще одной танцовщице по тысяче долларов за ужин дома у них в пентхаузе на Парк авеню. Предложение показалось девушкам странноватым, но тысяча означала для них целую ночь работы, а супруги заверили, что даже раздеваться им не придется.
После ряда неловких пауз за китайской едой Кен, откашлявшись, начал: "Вам, держу пари, хочется узнать причину по которой вы здесь, не так ли?" Дело в том, объяснил он, что у них с женой – свободный брак, и сейчас Мариса желала бы найти подходящих кандидаток, чтобы составить компанию мужу, пока сама она будет занята с приятелем. Платить они готовы по тысяче за вечер. Девушки переглянулись и согласились на несколько пробных ужинов вчетвером. Но подруга Пассадж вскоре отсеялась за появление в джинсах в супер-дорогом ресторане. "А еще чуть позже, – вспоминает Пассадж, – Мариса отозвала ее в сторону, сообщила что нездорова и прошипела в ухо: "Надеюсь, тебе не взбредет в голову увести его от меня?" Так или иначе, но встречаться стали все чаще только она и Кен.
Супруги часто хвастались своим положением в свете и связями с знаменитостями, но даже опыта, накопленного в "Скорз", не хватало Пассадж, чтобы определить, насколько крупным оказался ее улов. Она обратилась за советом к опытному человеку, заведующему рекламой в ее клубе, чтобы тот помог ей выяснить, так ли уж крут был в действительности этот новый ее знакомый.
"Знаешь что, попроси-ка его пригласить тебя в "Пер Се" – только не как-нибудь потом, а в тот же вечер, – предложил ей Пи Ар.
Когда в следующий раз Старр позвонил, чтобы назначить встречу, Дайан была готова. "Есть тут один ресторан, в который мне очень хотелось бы пойти, – как бы между прочим сказала она в трубку. Старр перезвонил через час: столик на двоих был готов и ожидал их в знаменитом "Пер Се".
Постепенно они все ближе узнавали друг друга, и уже через несколько встреч Дайан стала очевидной их общая страсть: производить эффект на публике, пускать пыль в глаза. Кен оказался мастером-зажигалкойне хуже нее самой.
Он вырос в Южном Бронксе, в 15 лет поступил в колледж, а после его окончания пробивался наверх, работая в большой бухгалтерской фирме. Кен рассказал ей историю, сильно смахивавшую на миф, о том, как случай свел его с немыслимо богатым клиентом, когда он был еще простым клерком, бумажной крысой. Пола Мэллона, наследника одной из крупнейших в стране банковских империй, однажды разозлил его финансовый менеджер. Разозлил, вероятно, настолько, что прямо в его присутствии Мэллон спросил у своего садовника, кто занимается его налогами. Садовник, заикаясь от почтения, назвал имя: Старр, и Мэллон черкнул памятку на клочке бумаги. Этот случай все изменил в жизни Кена, поведал он своей новой знакомой. Работа для клана Мэллонов открыла ему двери и к счетам других серьезных клиентов.
Разумеется, и после этого случая само собой ничего не падало с дерева ему в руки. У Старра хватало ума годами держать оплату за сервис таким людям на самом скромном уровне: чем более состоятельным был клиент, тем меньше услуг ставилось ему в счет. По натуре Старр был обаятельным собеседником, он умел легко и приятно поболтать ни о чем. Но главной его заботой было следить, чтобы его светское расписание было плотно заполнено важными мероприятиями – будь то благотворительный обед, премьера кинофильма, или открытие нового ресторана – там, где присутствовали влиятельные и богатые люди, где сновали репортеры и вспыхивали блицы фотографов, непременно появлялся и Старр.
Мало-помалу он начал брать с собой на такие сборища и Пассадж – то на новое нашумевшее бродвейское шоу, то на встречу с Генри Киссинджером в Совете по международным связям. "Не знаю, хватит ли у меня подходящей одежды для таких оказий, – сказала ему однажды Пассадж, – может стоит пойти подкупить пару вещей?"
Повторять свою просьбу ей не пришлось. Старр с энтузиазмом бросился менять ее облик; ему это доставляло наслаждение. Они ездили за обновками в "Эскада" и "Блумингдэйл", и Пассадж повторяла, что чувствует она себя "ну прямо как Джулия Робертс в "Хорошенькой женщине" – на что Старр возражал, что она гораздо больше напоминает ему Одри Хэпберн в главной женской роли из знаменитого "Завтрака у Тиффани". Когда Пассадж призналась, что никогда не слыхала об этом фильме, Кен тут же заказал для нее частный просмотр.
И все же… "Когда я гляжу на наши фотографии той поры, сразу видно, что меня сняли в стрип-клубе "Скорз" и просто нарядили в дорогие туалеты, – говорит Пассадж. – У меня там видны дешевые накладные ресницы и, если присмотреться, есть даже блестки на теле. Со стороны Кена было, конечно, настоящим героизмом таскать меня за собой на все эти высокие сборища".
Глядя назад, она понимает, что это было жизненно важно для мужа – эпатировать своих спесивых клиентов, которые порой обращались с ним как с лакеем, и напоминать им, что отныне – и ничуть не хуже любого из них! – он в силах из кого угодно создать что угодно, невзирая на все их светские условности. Он любил, например, рассказывать в гостях, как Пассадж однажды заснула в середине речи Киссинджера. И при этом со смехом признавался, что и сам он задремал, настолько скучен был Киссинджер, давний его клиент.

Как-то в начале сентября я обнаружил, что у меня перестал работать автоответчик. Нажав несколько кнопок, я убедился, что весь запас памяти израсходован, оттого что какая-то запись голоса вовремя не остановилась. Тогда я решил стереть все старые сообщения, стал мигать огонек, и так я обнаружил запись голоса Ани. Она оставила сообщение длиной в девять минут, подробно описав мероприятия по устройству своей дальнейшей судьбы, а также все соображения, которые ею при этом руководили.
Огромную роль в этом монологе (полные четыре с половиной минуты) она отвела описанию энергических действий своей тети, потом – многословно благодарила меня за книжки (судя по тону, она даже и не пыталась их раскрыть) но в конце при этом – забыла указать свой номер телефона. Вероятно считала, что удовлетворив мое любопытство, она исчерпала мое участие в своей жизни. Я пожал плечами и аккуратно стер Анину запись, тем самым восстановив работу аппарата.
Но что-то мешало мне забыть Анин монолог – и кажется, я знал, что. Она сообщала, что подала документы в несколько высших заведений, но решила не спешить с компьютерами, узнав, что первый год, junior year, для того и существует в колледже, чтоб не спеша оглядеться, накопить побольше информации – и тогда уж начать думать, что делать дальше. "А там посмотрим, – так заключала Аня свою запись.
Это-то меня и разозлило. Большей глупости я представить себе не мог. Отложить решение насущных проблем на "позже", в глупой надежде, что они потом сами как-нибудь разрешатся! А там посмотрим... Знакомое авось! От этих решений несло тетей, ее российской обломовщиной и, одновременно, тупой мудростью ее мещанских здешних миллионеров. Им-то, учившимся в своих колледжах на деньги родителей, некуда было спешить, а Анина семья существовала на вэлфер и мечтала получить жилье по особой, 8-й программе для неимущих.
Я нашел полузабытый телефон тети – и позвонил ей, чтобы сказать, что хочу с Аней встретиться, приврав, что у меня есть для нее кое-какие новости.
– Если ты ее уболтаешь и обрюхатишь, а потом бросишь – я тебя зарежу, – предупредила тетя.
– Хорошо, но прежде, чем это произойдет, хорошо бы девушке заняться своими двумя передними зубами – и уж точно перестать в двадцать один год красить губы дешевой карминовой помадой. Да, и разумеется выбросить вон эти кошмарные голубые очки!
– Посмотрись лучше в зеркало, старый идиот, – сказала тетя. – В Италии от нее сходили с ума солидные женатые мужчины. Она выйдет здесь замуж за миллионера и покажет вам всем, образованным, длинный нос.
– В Италии все женатые мужчины сходят с ума от возможности любой внебрачной связи. Но догадайся, за что я люблю тебя, друг мой? – спросил я. – О нет, не за твой ум, не за оригинальность суждений, деликатность манер и изящество языка. Люблю я тебя за то что ты – простой советский человек.
– Двести двенадцать - три сорок пять-пятнадцать-десять, – прорычала тетя номер телефона, – но учти: я буду следить и проверять каждый твой звонок, каждое слово.
– Никогда в этом не сомневался: пристальное внимание органов всегда мне льстило, – ответил я и повесил трубку.
Встреча с Аней только убедила меня, что затеянное тетей сумасбродство продолжается. Оказалось, что один из колледжей согласился учесть Анины академические показатели, полученные в Ленинграде, и поэтому она теперь всерьез подумывала о возврате к филологии. Одновременно, ей хотелось стать архитектором или, на худой конец, юристом.
Когда я узнал причину таких странных колебаний, мне стало дурно. Оказывается за лето она успела познакомиться с Левкой, молодым бездельником, брат которого учился архитектуре, и ей понравились хорошенькие миниатюрные макеты церквей, стоявшие у него дома. Переспав с Левкой пару раз, Аня решила больше с ним не видеться, так как он принципиально не завязывал шнурки своих башмаков, и они волочились за ним по улице. Новый кавалер объяснял это модой и своей врожденной страстью к разгильдяйству: настоящий американец, считал он, должен быть свободен от любых условностей. Сам он, например, решил быть архитектором – но только его глупый брат верит, что для этого надо непременно учиться. Это давно устарело: самые успешные из молодого поколения не только ничему не учились, но просто не могли дождаться, когда их, наконец, выпрут из университета. Левка называл Ане много ничего не говоривщих ей имен, которые были известны всему миру. Он часто и со вкусом употреблял вошедшие тогда в моду выражения"online" и "network". Самого его выгнали из колледжа уже на второй месяц, и таким образом, в этом он на целый год обскакал самого легендарного Билла Гейтса.
Угостив Аню "Амаретто" в местном кафе, Левка дал ей понять, что в продолжении отношений он не заинтересован, ему нужно "двигаться дальше", но если иногда ей захочется курнуть с ним "доброй травки", он запросто достанет ее по приемлемой цене. На этом Аня с облегчением рассталась с ним – но мысли об архитектуре не оставила.
Юристом же она хотела стать, так как за чаем тетины знакомые говорили, что все женщины в Америке мечтают иметь в мужьях доктора или юриста. К медицине Аня всегда питала страх и отвращение, а вот если юристом стать, думалось ей, то и мужа не обязательно будет иметь: сама юрист – она сама и будет решать, как ей жить. Ну как в советском кино "Москва слезам не верит".
Я внимательно выслушал ее рассуждения. На младенческом припухлом лице на меня глядели маленькие зеленые наивные глаза. Аня достала блокнот и пыталась записывать мои обыденные вопросы. Было ясно, что вместо снабжения полезными практическими советами тетушкины иммигранты ей окончательно заморочили голову.
Она с восторгом рассказывала мне, что в Нью-Йорке есть особое агентство, выдающее новым иммигрантам бесплатно детские соски, мыло, грелки, дамские тампоны, стульчаки для престарелых, клизмы, презервативы – коробкапо пятьдесят штук в месяц – и подробные инструкции, как всем этим добром пользоватьсяна русском языке. Это доказывало, что мои проповеди о срочности овладения английским языком оказались очередной глупостью интеллектуала.
Мне стало ясно, что она пропадает – и вдруг, неожиданно для себя я предложил ей сожительство. Да-да, вы не ослышались, – совместное жительство, не больше и не меньше.
То есть, с точки зрения общества, и прежде всего Ани и ее семьи, сделал ей самое настоящее грязное предложение.

С Киссинджером могло быть скучно, но вот вдвоем с Кеном – никогда! Он был наблюдателен и остроумен и "знал все обо всем", вспоминает Пассадж: "Чем больше времени проводили мы вместе, тем больше нравилось мне бывать в его компании."
Незаметно они стали настоящими друзьями по бизнесу, хотя поначалу с деловой точки зрения выгода была явно в пользу Пассадж: ведь с Кеном она не спала. Она настаивает, что с ним она не была проституткой – и такая ситуация длилась больше года, пока однажды летом 2006-го Старр не объявился в летнем доме, снятом им для Пассадж в Хэмптоне, и не сообщил, что давно уже в нее влюблен и поэтому намерен расстаться с женой. "Только после этого мы решили по-настоящему вступить в интимную связь", – рассказывает Пассадж.
На Валентинов день в 2007 году Старр сделал ей предложение, подкрепив его бриллиантовым обручальным колечком, обошедшимся ему в 32 тысячи. Бракосочетание назначили на июнь вЛас- Вегасе, в роскошном отеле "Уинн" – и пригласили туда лишь самых близких друзей и родственников.
Ее сын Джордан и звезда баскетбола Джулиус Эрвинг взяли на себя роль эскорта невесты. В подружки Пассадж пригласила коллегу из клуба, некую девушку по имени Лидия. Других близких у нее не было.
Дома в Нью-Йорке новости вызвали шок и замешательство среди ее приятельниц в клубе "Скорз". "За таких вообще-то у нас не принято выходить замуж: это не в традиции и не к добру, – коротко заметила Джуди, самая опытная из них.
"Я была, признаться, здорово удивлена новостям, – вспоминает одна бывшая танцовщица – будем называть ее Дэйл. – Ведь встречаясь со Старром, Пассадж продолжала видеться и с другими состоятельными мужчинами: был среди них и известный продюсер поп-музыки, и даже шеф-повар знаменитого ресторана. Но, вероятно, именно Кен показался ей тем рыцарем в сверкающих латах, который заберет ее с собой в иную, сказочную жизнь, – рассуждает Дэйл, – в конце концов, не вечно же девушке танцевать у шеста в клубе."
Неделей позже новобрачные мистер и миссис Старр принимали в Нью-Йорке гостей уже на официальном свадебном банкете. Их было не менее сотни – и по этому случаю специально арендовали старый зоосад в Центральном Парке Манхэттена. Пассадж была одета в платье от Александра МакКуина (ну точь в точь как у принцессы Кэйт Миддлтон, вспоминает она)."Это было сногсшибательно, – повторяет она с удовольствием, – с-ног-дери-его-в-нос-сшибательно!"
Единственная небольшая накладка произошла лишь в конце дня: когда основатель "Планеты Голливуд" продюсер Кейт Бариш поднял тост за новобрачную, обкурившийся диско-джокей по ошибке врубил не ту музыку – и на весь зоосад грянула "Добытчица золота".
После женитьбы Старр еще более уплотнил их и без того напряженную светскую жизнь. "Ему очень важно было все время находиться в центре внимания", – вспоминает Пассадж. И с ее помощью это оказалось делом несложным. Кто бы мог равнодушно пройти мимо мимо секс-бомбы, сверкающей брюнетки с высокими скулами а-ля Одри Хэпберн и парой подтянутых дорогим хирургом грудей, размером с хороший грейпфрут каждая? Да еще если сопровождает ее лысый бухгалтер с тараканьими бровями, вполне годящийся ей в отцы?
Всеобщее внимание кружило голову Старру. "Она была его радостью и гордостью, его любимой игрушкой – и он обожал выставлять ее напоказ", – так говорит о нем издатель светского обозрения "Хэмптонский листок" Джоан Джеделл. Это она, уступив настояниям Старра, поместила фото Пассадж на обложке своего журнала в 2008 году. И не пожалела об этом. На другой же день вышел "Нью-Йорк Пост" с реакцией на ее обозрение в колонке сплетен: "ОГО! Кто эта ослепительная красотка там на обложке "Хэмптонского листка"? Джоан Джеделл, издатель, сообщает нам, что это новая жена финансового гения по имени Кен Старр".

Истины ради пора упомянуть, что в моем рассказе об Ане я опустил одну немаловажную деталь: пока я прослушивал запись ее монолога, у меня дома сидела дама. По-русски она не понимала, и терпеливо ждала, пока я закончу прослушивание.
Дама явилась ко мне, чтобы представить ультиматум. Ей было тридцать лет, и мы состояли в близких отношениях. На прошлой неделе она посетила врача, и тот напомнил ей, что годы идут, и ее биологические часы тикают. Даму звали Гуанин, она была концертирующей пианисткой родом из Кореи, и имя ее семьи стояло на половине всех электроприборов, выпускаемых в мире. Ультиматум ее при этом ничем не отличался от любых других, не раз слышанных мною от менее обеспеченных, но не менее разъяренных женщин. Одна полубедуинка, студентка, жившая в общежитии, даже обозвала меня однажды подлецом и мошенником, прежде чем безжалостно бросить навсегда.
Сейчас поясню. Дело в том, что меня всегда влекло к дамам зрелого возраста. С молодыми бывало скучновато, а вот со зрелыми мне было хорошо, было о чем поговорить. Одна беда: очень скоро наступало время, когда дам начинали интересовать мои дальнейшие планы. Я поначалу честно отвечал, что и сам был бы рад узнать ответ на этот вопрос. Потом понял, что для моих женщин это звучало как оскорбление. Они выходили из себя, говорили, что такой ответ достоин разве что Микки Мауса, но не солидного разумного мужчины. И каждая непременно цитировала при этом своего гинеколога и упоминала эти самые тикающие биологические часы.
Так или иначе, у меня, вероятно, развился комплекс неполноценности, ибо прежде чем послать меня на все четыре, дамы утверждали, что я неспособен к серьезным человеческим отношениям.И я начинал им верить: не могут же все они ошибаться.
Так и на сей раз. Обозвав меня на безукоризненном британском глупцом и малодушно бегущим от своего счастья трусом, Гуанин дала мне ровно одну минуту на размышление и, услышав в ответ, что мне нужно чуть больше времени, чтобы решиться на предложение ей руки и сердца, молча повернулась и ушла, вполне по-русски хлопнув при этом входной дверью.
Почти сразу же после ее ухода раздался телефонный звонок; я подумал, что она одумалась, и обрадовался: ведь она действительно нравилась мне, особенно когда играла Листа. Но это оказалась совсем другая дама, с которой у меня тоже были, скажем так, не вполне платонические отношения – хотя и не такие серьезные, как с Гуанин. Дама вполне серьезно поставила меня в известность, что ожидает ответа на вопрос о моих семейных планах прямо сейчас, по телефону, и что где-то на другой линии подобного же ответа ждет от нее некто Янек, в любую минуту готовый взять на себя ответственность за ее будущее потомство. И что если я намерен, как обычно, отшучиваться и превращать ее жизненную драму в фарс, она этого не допустит, ибо биологические часы ее (о Боже, опять часы!) тикают, и на глупые игры не осталось времени.
Я молчал.
– Нас разъединили? – через некоторое время спросила дама.
– Нет, – ответил я, – я здесь, на линии.
– Тогда всё. – сказала дама, послала меня подальше по-польски и бросила трубку.
Такой выстрел дуплетом был чересчур силен даже для меня, закоренелого холостяка. Вот тебе и зрелые дамы. А я еще думал, что понимаю что-то о жизни в Новом свете и вообще – в жизни!
"Идж до дупы!... – повторил я в раздумье последние слова женщины, и вдруг вспомнил, что единственное, чего наивная Аня, открытая к любым приключениям, категорически для себя не желала – это замужества. И решил непременно с ней встретиться.
Остальное, как говорится, – история.
Я убедил ее, что на первых порах смогу ей оказаться полезным практически: помочь окончить колледж и получить степень, но главное – вытащить ее из иммигрантской трясины, этого добровольного гетто, где все разделено на "нас" и "них", где информация настолько однобока и униформна, что лучше б ее не было вовсе; где без конца, агонизируя, ищут ответ лишь на один вопрос: стоило уезжать или нет.
Я один знал все! (Именно так мне, старому дураку, тогда казалось!)
Разумеется, я выбрал для Ани самую надежную, самую востребованную в США специальность: финансовый учет. И школу – не лучшую, но самую известную в обучении этой специальности: Хантер колледж. Там не признали Анину справку из ЛГУ, но я готов был помочь ей набрать нужный минимум академических "кредитов". Лучше профессии для не знающей, чем заняться, юной простушки было и не придумать.
Обвинения ее разъяренной семьи в низведении дочери-филолога до уровня бухгалтера я парировал, разъясняя, что это недоразумение, вызванное незнанием тетей английского: Аня будет отнюдь не бухгалтером (bookkeeper), а accountant-ом, что можно с некоторой натяжкой перевести как инженер-экономист. Слово инженер успокоило родню: в Совке свято верили в профессию инженера, даже если он был инженером шипучей воды. Инженер-экономист звучало для ушей Аниной мамы не меньшей музыкой, чем филолог, и она согласилась поверить (или сделать вид, что поверила), что ее дочь просто снимает у интеллигентного пожилого человека комнату в обмен на уход за квартирой и приготовление ему чая.
Вот и все. Через несколько лет мы отпраздновали Анино окончание колледжа и получение ею степени. Я был счастлив. Чаю от нее я так и не дождался, зато никто не заикался ни о каких биологических часах: Ане теперь следовало готовиться к экзаменам штата на лицензию – ей стукнуло двадцать шесть, мне – сорок восемь, и хотя к этому времени она уже занималась личными финансами всемирно известного автора Стивена Кинга(то есть, суммами со множеством нулей на конце!), ей все еще надо было догонять своих американских сверстников, уже получивших лицензию штата. По-английски эта лицензия называлось СРА (Си-Пи-Эй) и открывала множество путей наверх в финансовой карьере. Так что Ане снова пришлось отложить мечты о путешествиях, а мне – надолго позабыть о своей тяге к дамам бальзаковского возраста.
А еще через некоторое время, когда пришло, наконец, долгожданное извещение о том, что Аня сдала экзамены на лицензию успешно, и я объявил, что теперь уж точно она во мне не нуждается, ибо больше я ничем не смогу оказаться ей полезным, она поглядела на меня своими широко расставленными зелеными глазами и стальным голосом объявила, что вот уже четвертый месяц ожидает ребенка; врач говорит, что беременность ее проходит прекрасно, и никогда еще так хорошо она себя не чувствовала. Более того, она была уверена, что именно ожидание ребенка помогло ей сдать последний, самый трудный экзамен.
Вот тебе и наивная простушка. Вот тебе и биологические часы!
Мы официально поженились снежным январским днем, вызвав на дом знакомого судью, одного из Аниных солидных клиентов.
А вскоре после родов Аню, новоиспеченного лицензированного финансового менеджера, начали наперебой приглашать на работу. Все годы учебы она не переставала служить, так что к концу у нее накопился солидный стаж. Наконец ей предложили должность в фирме "Старр и партнеры" на условиях, скажем так, недостижимых для ее сверстников. Репутация специалиста, знающего, как оперировать частными миллионами, у нее уже имелась, а теперь ей предстояло распоряжаться уже семейными миллиардами.
И если прежде список ее клиентов часто напоминал историю мирового кинематографа и театра, то теперь имена ее подопечных просто не сходили с телеэкранов и страниц светской хроники. Отныне, кто бы ни победил на присуждении "Оскара" – он все равно оказывался клиентом ее фирмы. Кен Старр был вундеркиндом, настоящей знаменитостью! В Нью-Йорке присуждение премии национальной Киноакадемии так и называли в шутку: небольшой междусобойчик клиентов Кеннета Старра.

"У меня была несмываемая репутация золотоискателя, охотницы за деньгами, – признает Пассадж, – хотя множество гранд-дам с Парк Авеню по сравнению со мной обладали куда более хищными инстинктами, мне ли не знать?" Посвященный во многие финансовые секреты, Старр нередко делился с Дайан пикантными подробностями из жизни гостей модных сборищ. "В высшем свете оказалось полно дам с довольно пестрым прошлым, ставших женами влиятельных людей, – продолжает она. – И прикурить они давали не хуже любой девушки из клуба. Взять хоть ту же Х, законодательницу нравов Верхнего Ист Сайда: она когда-то вынудила мужа переписать все имущество на свое имя, угрожая разоблачением его гомосексуальных связей. Или другую, светскую львицу У: в поисках мужа та ограничивала свои связи со сверхбогатыми ухажерами жесткими временными рамками. И лишь только истекал поставленный ею срок – а объект все еще тянул с предложением брака, она бросала такого медлительного миллионера и, не теряя времени, прыгала в постель к следующему.
Это было, по словам Пассадж, точной копией методов ее клуба, где девицы сразу переставали замечать посетителя, если после двух-трех номеров у шеста тот прекращал швыряться деньгами.
На одном из коктейлей Старр обратил ее внимание на старичка-миллиардера и его новую жену, с которой тот не так давно познакомился по интернету. Она тоже была матерью-одиночкой, жила в домике-караване на колесах в трейлер-парке, на дешевой автостоянке. И вот случилось так, рассказывал Старр, что эти двое нашли и безумно полюбили друг друга.
"О, Кенни, я тебя умоляю, – ухмыльнулась Пассадж, краем глаза следя за новобрачным, едва достававшим своей супруге до плеча. – Это всего лишь б… на контракте, не более того".
"Понимаете, он во всем видел прежде всего романтику, – вспоминает она. – Но я по-иному смотрела на вещи. Когда я глядела на 80-летних старцев, обнимавших своих 40-летних жен, мне представлялся домашний стриптиз, массаж старческой простаты, виагра, низкокалорийные съедобные трусики – словом, взаимность типа ты мне шалости, я тебе – "Мерседес".
Старр несколько сник после таких комментариев, но Пассадж настаивает на том, что их брак был совсем не похож на холодный бизнес – уж Кен-то, во всяком случае, точно был от нее без ума.
"Разумеется, в этом присутствовал элемент некоторого расчета, – признает она, – я была его, типа, призовой лошадкой". И от нее ожидалось прилежное исполнение этой роли. Кен маниакально требовал ежевечерних выходов в свет; это омрачало даже ее отношения с сыном: мальчик приходил из школы, когда мать обычно была занята с парикмахером и модисткой, готовясь к очередному выходу. По какому случаю? Она и сама часто не имела об этом представления.
Иногда эти формальные сборища бывали до кошмара унылыми, но в конце концов "за" перевешивали любые "против". "Ни разу не слыхала я от Кена слово "нет", – улыбается Пассадж. Она старалась не зарываться – но любое ее желание исполнялось: бриллианты – пожалуйста, на четверть миллиона (как минимум – по оценке Офиса Прокурора США); знаменитые модельеры для обновления гардероба – каждый сезон; даже лучший в стране врач, сотворивший для нее новую грудь – и тот не был проблемой! Они ездили с Кеном в Египет забираться на гору Синай; в Рим – поглядеть на Сикстинскую капеллу; на Гавайи – сфотографироваться, плавая среди акул.
Старр заплатил 7,5 миллионов за чудо-квартиру с пятью спальнями, садом, бассейном и просмотровым залом, занимавшую три этажа в семиэтажном ультрасовременном стеклянном кубе "Люкс" на 74-й улице.
Через несколько недель они пригласили друзей отпраздновать новоселье в своем новом саду площадью в 140 кв. метров на третьем этаже, отделенном зарослями бамбука от шума и суеты Манхэттена. Пассадж принимала гостей в синем платье от Гуччи, последней новинке сезона. Она выглядела идеальной хозяйкой дома на ВерхнемИст Сайде, даже несмотря на кое-как замазанную татуировку: голубую змейку, обвивающую левое предплечье.
Это оказалось ее первой и последней вечеринкой в новом доме. Джордан, ее сын, собирался в школу, когда федеральные агенты постучались в квартиру 1-Си с ордером на арест его отчима. "В чем дело, мама? - спросил он со слезами на глазах, когда Старра под конвоем увели из дома. "Почем я знаю? – ответила мать. И действительно, только позже, включив телевизор, узнали они, что произошло. Узнали, как ворвалась в офис Старра разъяренная суперзвезда Ума Турман и потребовала немедленно вернуть миллион долларов, исчезнувший с ее счета; как за ней последовала волна клиентов, требующих возврата денег, доверенных ими Старру. И как Старр оказался не в состоянии выполнить их требования, ибо, по версии обвинения, он незаконно пользовался счетами своих клиентов "для собственных нужд, включая приобретение нового жилья, стоимостью в несколько миллионов."
Последующие недели пролетели как в кошмарном сне.
"Ну так что, хороший я парень? Или, может, плохой? – все не отстает от нее уже сильно нанюхавшийся Пол, когда их лимузин тормозит у отеля "Марк".
Сам Фредерик Феккаи, известный всему свету парикмахер, прерывает беседу у стойки бара, чтобы проводить взглядом идущую к столу Дайан, и потом следит, как усаживаясь, она скромно, но без успеха пытается натянуть юбку на колени. Пока Пол обменивается объятиями со служащими ресторана, Тони, с багровым лицом уже синюшного отлива, быстро заказывает на всю компанию новый круг выпивки.
Недавно Пассадж обратилась к адвокату-специалисту по разводам. Кен пока ничего об этом не знает. "Зачем спешить? – рассуждает она, – я обещала, что никогда его не оставлю: ведь я и вправду люблю его. Но и замужем за ним больше оставаться ведь невозможно… АЙ, ЩЕКОТНО!
Накокаиненный Пол водит, шутя, по ее открытой шее уголком крахмальной салфетки: "Нет, ты скажи мне прямо, хороший я парень – или плохой? – требует он.
Адвокаты Пассадж трудятся вовсю, чтобы Комиссия позволила разморозить ее банковские счета, а на жизнь, между тем, хочешь-не хочешь, приходится зарабатывать.
Около полуночи приносят счет. Тони расплачивается только наличными – и тут же, на месте требует награды: он тянет Пассадж к себе на колени и заключает ее в медвежьи объятия. Пока оба милуются за столиком, заканчивается действие сверкающей пыли, и друг Пол быстро мрачнеет. "Неужто я гляжусь таким стариком? – стонет он. – Ведь кажется, вчера только я играл за "Нотр Дам", полузащитником!" – и Пол в отчаянии роняет отяжелевшую голову на ладони.
Как выяснилось впоследствии, Дайан не пришлось извещать Старра о том, что она подала на развод. Он сам об этом прочел в колонке сплетен на шестой странице "Нью-Йорк Пост".
В воскресном выпуске газета поместила ее фото рядом с Кеном, под заголовком статьи об испытаниях, выпавших на долю его жертв: некоторые из них потеряли до полутора процента своих состояний.
"Там на снимке, с накладными локонами, с бриллиантами в ушах, в блестящем вечернем туалете я вовсе на себя не похожа – это как бы и не я, а какое-то существо из другого мира, – вздыхает Дайан.
И действительно, то, другое существо навсегда растворилось и исчезло в иной, улетучившейся, как дым реальности, оставшись только на моментальном глянцевом снимке.
На прошлой неделе Дайан с сыном выехали, наконец, из заброшенных апартаментов в здании "Люкс" и снова поселились на Таймс Сквер, там где когда-то началась ее нью-йоркская эпопея. "Пожалуй, здесь мне легче вписываться в окружающую среду…"
Так говорит Дайан Пассадж, глядя из окна тесной квартирки на шумный, грязноватый, купающийся в огнях центр Манхэттена. Центр запыленного сверкающего мира, куда каждый день приезжают люди со всех концов земли в надежде начать жизнь заново – и только единицы из них способны представить себе, насколько крутыми и непредвиденными могут оказаться сюжетные повороты их судеб.

Кеннет Старр в данное время отбывает свои семь с половиной лет заключения в Оттисвилле, в Нью-Йоркском Федеральном исправительном заведении. Срок его освобождения – 2016, при условии благонравного поведения и положительных отзывов тюремного персонала.
Финансовому менеджеру Анне Кошелевой продолжают предлагать работу самые престижные частные фирмы, расположенные в Нью-Йорке – от Уолл-стрит и до Рокфеллер-центра. Одним из самых непременных Аниных требований к работе является возможность ей добираться до своего кабинета на городском наемном велосипеде Сити-байк. Жалованье ей обычно предлагают назначить себе самой, но рабочий день ее и неделя при этом – не ограничены, как, впрочем, и у всех специалистов ее уровня. У Ани с мужем двое детей. Своего излишне рассудительного супруга она иногда упрекает за то, что тот выбрал для нее род занятий не по любви, а чисто по расчету, лишив ее, таким образом, возможности в жизни вольно путешествовать по свету с рюкзаком и спальным мешком за плечами, голосуя на дорогах, и не занимаясь ничем скучными цивилизованным.