Нью-йоркским издательством “КРиК” готовится к выходу в свет новый поэтический сборник Геннадия Кацова "365 дней вокруг Солнца".
В настоящую подборку вошли стихи из новой книги.
Предыдущая книга Г.Кацова "Меж потолком и полом" (осень 2013 года) попала в лонг-лист "Русской премии".

Недельной давности стоит букет
В настольной вазе; сколько ни меняй
Теперь ты воду, не вернется цвет
К бутону. Он не смотрит на меня.

Стеблей сутулых, словно старичков,
Стоит толпа, согбенных их фигур
Уже не тронет время – и таков
Итог в финале. Равномерный гул,

Что после жизни заменяет речь
Всему живому, в комнате стоит:
Они склонились, словно уберечь
Всё на столе еще им предстоит.

Земная ночь просмотрена до дыр,
И мне не спится в эту ночь глухую –
Я не волнуюсь, вовсе не психую,
И жду рассвета. Так приходят в мир
Из дальних снов: в бездонной пустоте,
Где всякий звук воспринимаешь кожей,
Где, славя вечность, тени все похожи
На чей-то обезумевший тотем,
Сквозь гроты темноты плывешь один
Из сновидений, в чьих, себя не помня,
Все также слепо пребывая в коме,
Объятиях звенит во тьме «дин-дин»,
Возможно, но иначе, по тебе,
Не страхом смерти, а в канун крушенья,
Как у индусов – ужасом рожденья,
Всей жутью света, что затем в судьбе
Тебя протащит болью в узкий миг,
Начав отсчет и дней твоих, и века –
И медленно раскроешь оба века,
Коль луч рассветный в комнату проник.

Ветер метет по следам, что лежат со вчера,
Снежную взвесь, распыляя по воздуху жалость,
Мимо промерзших ступеней январских террас,
В двери, затем и в прихожие et cetera,
В шторе найдя сквозняком удаленную жалюзь.

С Арктики в Новую Англию словно бы лаз
В воздухе вырыт, и сверху воронкой полярной
Долго глядит бесконечности вогнутый глаз,
Черным зрачком отражая напуганных нас,
В наших домах опечатанных, будто в футлярах.

Что же останется, если не день, и не два
Это продлится? И если воронка остудит
Все тротуары и в трещинах все дерева,
Что на морозе остыли и живы едва,
Равно как живы еще не остывшие люди.

Столбик термометра, словно навылет пробит,
Падает навзничь по ту нулевую отметку,
Где ожидают привычный размереный быт,
Мысль о тепле, чей домашний искус не забыт, —
Зимние встречи с промозглым в зиянии ветром.

Гулким блокбастером тянется то, что темно,
Напоминая о том, что застыло над нами
Звонкой воронкой, всезвездной тоской ледяной,
Тем, что когда-нибудь между тобою и мной
Вдруг вертикально возникнет, подобно цунами.

Февральским днем евпаторийский пляж
Избит тяжелой ледяной волною
И чайка неподвижно, как муляж,
Стоит среди песка, протяжно ноя.

Направо вход в распахнутый Курзал,
Трамвай отходит в полдень на Мойнаки,
О чем тебе еще не рассказал
Татарин, продававший козинаки.

На Набережной духовой оркестр
Играет что-то вроде венских вальсов,
И незаполнено одно из мест,
В котором будет летом бочка с квасом.

А дальше – не заполнено Гнездо
Летящей ласточки, и зимний Ливадийский
Дворец пустует, как забытый дом,
Что брошен, не прощаясь, по-английски.

Дорога заросла на Симеиз,
Визирь не бросит, уходя, монетки
В волну, чтобы вернуться; вечный бриз
Не тронул море, лески, лодки, ветки.

Еще пустует Крым, коль не рожден
Пока ты в нем, и все еще от груза
Бессрочной памяти освобожден,
От всех реалий роковых Союза.

Пройдет еще лет двадцать и на льду
Потерпим поражение от чехов,
И будет плакать в городском саду
В далекой Ялте безутешный Чехов.

Безразмерного солнца оранжевый круглый проем
В неизбывное прошлое, где возвращению рады,
Где так солнечно ночью и так ослепительно днем
Над утопией города с гордой приставкой – «детсада».

Мир наивен и кроток, и если уйти за порог,
Уползти по ступенькам туда, где такие же дети,
Все, что дальше случится, пойдет обязательно впрок,
Как и все, что случится на этой счастливой планете.

Будет все, что вверху, беззаботно куда-то лететь,
То, что ростом с тебя, обступать хороводом плотнее,
И нет явной причины куда-то из детства хотеть,
И, как следствие, повода нет становиться взрослее.

В любом театре – и военных действий –
(Где зрители встречаются с актерами,
Как, без антракта, гений и злодейство,
Хотя не ясно, кто из них которое;

Где от галерки до партера быстро
Сменяются, как кадры, декорации,
И в третьем акте надоевший выстрел
Не поднимает драматурга акции;

Где свет от рампы выдает в герое
И возраст, и печеночные колики,
И долгий путь к мигрени с геморроем,
И непростую долю алкоголика;

Где он выходит в роли: то ли нищий,
Коль то ли принцем сразу не предстал еще,
И громкий диалог с суфлерской нишей
Ведет, подобно ритору с ристалища)

Весь антураж с понятным интересом
Следит за каждой линией сюжетною,
Прекрасно помня, кто в похожих пьесах
Был палачем, а кто – невинной жертвою.

И будущее – глубиною с шахту,
Да действующих лиц не сыщешь с факелом,
Пока прикованы глаза ландшафта
К какому-никакому «мазерфакеру»,

А он на бис, не брезгуя повтором,
Уже опять готов войти в историю,
Пока длиною с частокол забора
Ему внимает вся аудитория

До горизонта, что далеким эхом
Даст глубину необозримой пустоши, –
И пьесе предстоит идти с успехом,
Покуда занавес случайно не опустится.

Что-то вроде густого плюща разделяет дневной этот сон,
В нем привычно темно изнутри, и светло непривычно снаружи;
Не вставая с дивана, проходишь сквозь дверь на февральский балкон,
Где тебя ни одна из вещей окружающих не обнаружит.

Оглянись. Хотя нет: ты, прозрачный двойник, ощущаешь, что там,
За стеклом, меж балконом и в спальне тобою оставленным спящим,
Возникает в мгновенном забвенье слепящая глаз пустота,
Что с тех пор существует в единственном времени – ненастоящем.

Пробудившись когда-нибудь, вспомнить (что сразу же значит, забыть)
Ничего ты не сможешь, и только в грядущем останется повод
Почему-то считать, что явиться во сне, наяву, то есть быть –
Это значит явиться совсем одиноким. И быть для другого.

Зал ожидания. Фонарь покажет часть перрона
И от окна летящий снег куда-нибудь во тьму.
Подходит поезд ровно в семь с тем номером вагона,
Что, как известно, только мне известен одному.

И, как известно, мой маршрут из пункта А продлится
В какой-нибудь из пунктов Б, где тоже есть вокзал,
О чем меня предупредит, надеюсь, проводница,
Поскольку мой конечный пункт никто мне не назвал.

Все, что я знаю: есть состав и сотни пассажиров,
Как только я в него войду, по счету до пяти
Он отойдет, но как-то так здесь без меня сложилось,
Что я не знаю на какой мне станции сойти.

Часы идут, согласовав срок с купленным билетом,
И время донести багаж до кресла у окна:
Речь не о том, что там, в конце, путь озарится светом,
А лишь о том, что цель пути сейчас мне не ясна.

Буфет с буфетчицей, стакан с привычным бутербродом,
Открыты двери и пора прощаться черт-те с кем,
Но я, похоже, здесь один среди всего народа
Иду, не ведая куда, а главное – зачем.

И пол вдруг двинется вперед, и осторожно стены
В час отправленья попадут в чрезмерный ритм колес,
И даль сугробами взлетит, как бы взбивая пену
Пространства, чей простор меня немедленно унес.

Вокзал, метель, в ночи фонарь и сам застывший поезд
Помчатся, с панорамой всей сцепившись наяву,
И предстоит нам общий путь, что, как известно, поиск
Конца пути, что пунктом Б однажды назову.

… И ты, знак бесконечности открыв
Надежный, как таблица умноженья,
Возможность оставаться без движенья
Увидишь, словно выход из игры.

Никто не лжет. Хотя, не все равно
Тебе, чем завершится аллилуйя, -
И вытянувшись, как для поцелуя,
Взлетает ангел. Без тебя. Давно.

Лес все темней, свет от свечи плотнее,
Все уже и запутанней тропа,
Все больше страхов, порожденных ею,
О том, что заблудился и пропал.

По сторонам выскакивают чаще
Уродливые формы из теней,
Должно быть, те предвестники несчастий,
Что знал Улисс и находил Эней.

Перетекает вечер в ночь неслышно,
Как будто затаился кто-то там,
В холодной тьме, и в спину тихо дышит,
И черной веткой – след его хвоста.

На каждый хруст моих шагов – затишье,
Взгляд от звезды навязчивей в сто крат,
И лес, как кот играя с шалой мышью,
В игре со мной предскажет результат.

Треклятый холод одолеть поможет
Любого путника и посильней меня,
А лес глубок, все менее похожий
На тот, который знал при свете дня.

А лес дремуч, в сплошном его молчанье,
Как в лабиринте, пропадает звук,
И небо вдаль уходит со свечами,
В тьму погружая все, что есть вокруг.

Все ближе блики и все резче тени,
Свеча в руке дрожит и меркнет свет,
Меня объединяя вместе с теми,
Кто прежде проходил, оставив след.

Стекает воск с ладони, меньше света
В хранимой мною жизни огонька,
И нет надежд на то, что, может, где-то
Добавится еще одна строка.

Но дальний голос над листом бумаги,
Что сам себе в ночной тиши бубнит,
Я вдруг услышу – по любой из магий
Он, словно в мифе Ариадны нить.

В его усталом и безличном тоне,
В спокойной речи и порядке слов
Вой ветра захлебнется и утонет,
Оставит лес последний свой улов.

Хватило б веры и любви на Б-га –
В той фразе и в той сдержанности чувств:
«Мой друг, чтобы верней найти дорогу, -
Услышал я, – задуй теперь свечу».

- Как в безмолвных отверстиях флейты рождается звук
Чувством выдоха, жадным стремлением к жизни, руками,
Так в горах для мелодий хватает каких-нибудь двух
Инструментов, и чаще всего – это ветер и камень.
В незнакомо звучащей тональности горной гряды,
В безучастных симфониях чуждых вершин и ущелий,
Что твои, музыкант, означают сегодня труды?
В чем твои, называющий ноты, желанья и цели?

- Да, не странно ли то, что в краях, где играют ветра,
Замещая прекрасно поэзию, музыку, танец,
Кто-то средств выражения ищет иных, наиграв
То, что в форме искусства в искусственном виде предстанет.
В каждодневных шедеврах ландшафта нет места ни мне,
Ни тому, что зовем вдохновеньем, поскольку от вдоха
Моего, от танцующих пальцев ничто в тишине
Не зависит – здесь звуки являются сами, от Бога.

- Вот, ты сам и свидетель ненужности праздных трудов:
Ни от поз музыканта в горах ничего не зависит,
Ни от выдутых флейтой каких-либо «фа» или «до»,
Ни от самой красивой, законченной в музыке мысли.
Здесь есть все, и добавить хоть ноту к гармонии сей
Так же самонадеянно, как и, должно быть, опасно,
Ибо тайна великая – звука – положена в сейф
Бытия, и надежда открыть его, парень, напрасна.

- Да, все так, но подобно в великих горах валунам,
Что по склонам разбросаны в их самобытном порядке,
Оттого и представлены разными звуками нам,
Коли ветер течет между ними – и в этом загадка
Их различия, знак их присутствия в мире вещей,
Так и мне, чтобы знать, что я есть и не схожий с другими,
Важно просто в мундштук, сквозь его безымянную щель
Сделать выдох – победным, живого над мертвенным, гимном.

- Судьба сродни салонным буриме:
Случайные рифмованные пары,
Возможна тема (главный элемент
Залога в том, что жизнь пройдет не даром).
Послушай: при удаче, все сложить
Тебе дано, счастливчику, быть может,
Но как сейчас свою ты видишь жизнь?
Чем, расскажи, она тебя тревожит?

- Я молод – это раз, удачлив – два,
Тщеславен – три, и не богат – четыре:
Ближайший год закончится едва –
Мне равных никого не будет в мире.
Есть бой, есть упоение в бою:
Ты покоряешь только те вершины,
Что сам себе создал! – Я узнаю
В твоих словах не юношу – мужчину.

- Преодолеть препятствия, расти
В своем уменье убивать и строить,
Врагов не пощадить и не простить,
Когда страна прикажет быть героем.
Поступок, равный мужеству, дела
Для летописей, для легенд и мифов:
Мать для того мужчину родила,
Чтоб в жизни наслаждался каждым мигом.

- Ты думаешь? – Сомнений в этом нет:
Все, что любовью создал или местью,
И есть итог овеществленных лет,
Предмет твоих и гордости, и чести.
Прийдя никем, ты строишь свой успех
Хозяином удачи – в результате
Ты победил. В известных смыслах всех,
Ты состоятельнее прочих, кстати.

- По своему, ты прав. Пусть все дано,
Под видом рифм и темы, изначально,
Но почему-то к смерти суждено
На путь прошедший посмотреть с печалью.
Везет, коль в этой жизни ни на что
Ты не решился: море с легким бризом
Достигло совершенства, равно шторм –
Предвестник краха – к катастрофе близок.

Достигни совершенства. Пусть твой путь,
Что предстоит тебе идти до гроба,
Закончится быстрей когда-нибудь,
Пока его ты не испортил пробой
Пера и шпаги, подвигом, своим
Обыденным трудом и ратным делом.
Пока весь мир, что недооценим
Тобой, ты не пометил бренным телом.

Кровать, подушка, бледный цвет лица.
Взгляд юноши прошелся по морщинам
Сквозь диалог, что длится без конца
О том, что значит в мир прийти мужчиной.

Бесчувственность хирурга – это форма
Защиты, в дополненье к хлороформу,
От бесполезных у стола истерик:
Холодный ум с рукою чистой фору
Даст сердцу, невзирая на потери.

Бесчувственность стратега перед боем –
Есть больше преступление: любое
Решение ведет к смертям и ранам,
Но от эмоций, что нередко с болью,

Избавлены в погонах ветераны.
Бесчувственность правителя, как кара:
Без скальпеля едва надрезав карту,
Он отчленяет часть земли соседа, –

И подданных уничтожая карму,
Идет с холодным сердцем до победы.
Есть формы у бесчувствия, чья разность,
Скорее общность, остается разве

Что незаметной, если не заметить:
Как полководец – за свои приказы,
Правитель за хирурга не в ответе.

Не нужно строить города на месте кладбищ:
В инфраструктурах, в их фундаментах и трубах
Застынет ужас, что всегда течет из трупов,
Забъется веры и безверья вечный кладезь.

Не нужно строить города на месте казней,
В местах укрытий, никогда – на поле боя,
Ведь не исполнится желание любое;
Что предстоит, еще предстанет безобразней.

Не нужно строить города в период смуты
И в годы кризиса, разрухи, эпидемий:
Они фантомами возникнут из видений,
Летучей мышью, в снах являвшейся кому-то.

И этот некто, кто когда-нибудь проснется
Среди погостов, лобных мест, казарм, ристалищ,
Что есть везде и что грядущему достались, –
О городскую мостовую не споткнется.